Записки циничного маркера в плохопроветриваемой биллиардной
Начало начал
Вчерашняя смена была даже лучше пятничной. Не успел раздеться и налить себе кофе — появляется. Гордый из себя — что твои помидоры у тётки под Ростовом. Оттого, не иначе, что еще и часу дня нет — а он в дым.
Чемоданчик в руках — никелированный, все честь по чести. Вчерашний люмпен среднего звена, с вологодским акцентом и пятнадцатью каратами сверкающего хрусталя на мизинце.
Подгребает, улыбается… Спасибо, по плечу не похлопал — эти обычно любят приобщиться. Типа, мы одной крови.
— Не сыграете партейку?
А я чего? Завсегда пожалуйста. Тем более, что от этого пахнет приятственно. Мартелем, если не ошибаюсь. И никакие «Кензо» это амбре не угасят.
Палку свою даже брать не стал, все для клиента. Общаковый «Зенит» — вполне канает для такого случая. Пирамиду поставил: «разбивайте», — говорю.
— Маскву? — спрашивает, пошатываясь слегка, но уверенно опираясь об стол.
Вообще-то эти обычно правила америки с трудом припоминают, выставляют на борт и измеряют допустимость удара пролезлостью шара. Но тут, кажется, мне немного повезло. Считает себя профессионалом.
Чувак тем временем свинтил свою трехзвенку (я еще подумал, на AudiTT, небось, ездит). Перчатку натянул (нахрена зимой, в прохладном помещении перчатка — никогда не пойму). И — как спаниель на дичь — потрусил разбивать.
И так спокойно мне восемь шаров с кия свалил.
Расплатился за стол.
И ушел.
А я до сих пор понять не могу, не приснился ли мне этот кадр. Питерских такого уровня я, вроде бы, всех знаю.
☆ ☆ ☆
Еще вчера была умилительная совершенно девица.
Пришла где-то в девять вечера, вцепилась в лузу ближайшего ко входу свободного стола. Сказала, что будет играть со мной.
Вот то есть буквально: «ставьте шары, сыграем две партии по двести».
Нет, я и не такое видел, конечно. Но все равно занятно. Девять вечера — самое напряженное время, клиенты теребят каждые три минуты. Но четыре сотни на дороге тоже не валяются. Короче, я согласился. Точнее, промолчал.
Ставлю, она разбивает. Кто сильно бьет — тот сильно играет, да. Пирамида, уподобившись выбиваемой из ковра пыли, разлетелась и осела по столу ровным слоем. Типа, классический американский разбой. Сталевский такой. Ага.
Подобрал шесть шаров, спохватился (негостеприимно как-то получалось), дал подставку. Шесть-пять она умудрилась сделать.
Палку сжимает, как меч-кладенец, только что не двумя руками. Стоит строго лицом к столу. Левая рука напоминает амёбу в брачный период. Целится зажмурив полтора глаза. Локоть параллелен полу. Замах — сантиметра три.
И — пять шаров с кия. Загадочная, все-таки игра — бильярд.
К счастью, тут она заказала мартини, я спокойно довел до 8:5, а следующую уже выиграл без эксцессов. Расплатилась, благодарить за игру не стала. Оделась, и ушла.
Двое суток
Зачем-то согласился подменить напарника — в результате провел двое суток практически на ногах.
Вторник оказался скудным на развлечения. Не считая парочки топ-менеджеров боттом-класса (здесь и далее: ™↓), со своими короткими «Longoni» и слишком длинными амбициями. Дважды обращались ко мне за разъяснениями, оба раза обрывали на полуслове и принимались рассказывать какую-то ересь на тему правил «Невской пирамиды» образца восьмидесятых годов прошлого века. Я плюнул и вяло раскатал вничью две партии с заходящим стариканом из профессионалов старой гвардии, весьма приятному в общении.
Ближе к полуночи явилась стайка студентов поколения «Пепси». Похватали кии с трех соседних столов, сыграли две партии трое на трое, расплатились мятыми червонцами. Как выжило сукно — не понимаю. Из Дома Офицеров таких выгнали бы в пять минут.
Потом были какие-то невнятные полупьяные ™↓, трехзвенки-в-чемоданчиках, все как положено. Попросили дальний стол, заказали еды, полтора часа мучали одну америку, ушли. Я с облегчением отправился вздремнуть.
Зато вчера! — да, вчера я видел то, что должен хотя бы раз в жизни повидать каждый настоящий мужчина.
К нам пожаловали двое залетных.
Зашли с промежутком минут в десять, друг на друга не смотрели. Неспешно расчехлились, заняли столы в разных углах, принялись небрежно мазать дармовщину. Великие конспираторы.
Минут через двадцать один подошел ко мне, предложил партию. Я промямлил, мол, могу только одну-две партии сыграть, как повезет, потом директор придет, при нем нельзя. Согласился. По все канонам первую я взял легко и принялся гадать, рискнет ли он мне отдать еще одну. Решил, что вряд ли. Кивнул на выходящего из кухни помощника повара, у которого так кстати закончилась смена, стремительно извинился. Я предупреждал, говорю, вы уж того, простите. Когда через час этот гений разводки все-таки вычислил и уговорил какого-то пионера, я повторил операцию на втором катале. Тот явно играл сильнее, поэтому первую отдал мне 0:8. Я рискнул на вторую, и — конечно же — выиграл и её, канонически, 8:7. Снова кивнул на кого-то проходящего. Шестьсот рублей, между прочим, и вообще не зависят от моего умения играть. Тяжелый все-таки бизнес — профессионального каталы. Развратили их нынешние маркеры, которые не то что профессионала по стойке распознать не умеют, — мастера от триангла не отличат.
Потом честно отдохнул, радостно пронаблюдал отбитие каталами капитала — на каких-то очередных ™↓, поиграл с симпатичной журналисткой, которая была больше похожа на акулу секретарского бизнеса.
Как не умер в начале шестого утра, когда пришли два братана с претензиями на круазе в головах — до сих пор не уразумею. К счастью, эти попросили пул, сыграли партию и отчалили по своим пацанским делам.
А я поехал домой на такси. Мысленно воздавая благодарности самонадеянным залетным.
Понедельники бы — взять, и отменить
Среднестатистический понедельник — это катастрофа. Люди приходят рано, пьют много и быстро. Максимум переломанных палок и испорченного навсегда сукна — приходится на понедельники.
Последний понедельник даже на этом фоне состоялся ультранеадекватным.
Первые ласточки послеофисного отдыха от воскресенья пришли около шести, распространяя и в без того душном помещении тяжелый смрад пуазона. Втроем. На шпильках и с отманикюренными в космос ногтями. Палки выбирали полегче, покороче; причем делали это намеренно шумно. К счастью, я только заступил — и это, безусловно, поспособствовало моему успеху в немом удержании концепции различий бильярдного кия и негритянского члена. Играли они долго, кажется, пили мартини — в общем, вели себя так, как и подобает успешным особям непритязательного пола в щепетильном возрасте типа «разум заколосился».
В районе восьми стали подтягиваться ™↓.
Поскольку все имевшиеся в наличие палки из папье-маше по тридцатнику за штуку оказались разобраны девицами, этим пришлось играть нормальными «Зенитами». Облили стол пивом, раскололи биток о колонну. Больше ничем из массы не выделились, расплатились, ушли.
Я сел читать «Survivor» Паланика. От осознания того, что он гений, меня оторвала молодая пара, больная базедовой болезнью. Они испросили снукер. Я вежливо высказался в том смысле, что у нас только карамбольные столы и ломберные. Извините.
Продолжить чтение мне не удалось. Поджарый господин из удавшихся в начале девяностых предложил «по полтинничку». Вежливо спросил, что это я читаю, и — почему на английском? Корейским не владею, — ответил я, и пошел за своей палкой. Этот фрукт мог преподнести сюрприз — я успел заметить недорогую, но очень качественную двухзвенку; кроме того он снял пиджак и остался в жилетке. Предчувствие меня, впрочем, обмануло. Папаша сдал четыре партии, предложил расход и в результате был отпущен с миром, но без пятихатника.
Затем я еще вкусил немного отличной прозы (почему, кстати, никому до Паланика не приходило в голову нумеровать главки и страницы в обратном порядке, интересно?) и борща. И тут началось самое интересное.
В нашу невзрачную обитель пожаловали понты. Настоящие — в адидасовских шароварах и с гайками по периметру. Чиста, на пару партий, по их же образному выражению.
И тут у нас в баре не оказалось мартеля, палки были тяжелые, а наклейки — лоховские. Еле удержался от поддакивания на тему квадратных шаров и снукерных луз на пятьдесят два. Зато меня обучили ставить вылетевшие чужие шары в дом (вот буквально — куда угодно в дом, по вкусу нападающего) и чуть не заставили играть на щелбаны. От колхоза по штуке за шар я благоразумно отказался. Дети перестройки еще немного вяло постучали и свалили. Перед выходом — тяпнули вполне отечественного «Флагмана» — по сто пятьдесят, Серёга, как тогда.
Читать Паланика мне совершенно расхотелось. Я постучал немного на пустом столе, и тут — часа уже в три ночи — появился клиент. Костюм весом за косарь, глаза усталые, умные. Из тех, что ездят на неприметных бронированных американцах, а для дачи держат в гараже «Ниву». Он увидел лежащую на столике обложкой вверх книжку, негромко спросил, где я её купил. Попросил палку.
Я отдал ему свою — просто в благодарность за интеллигентное обращение. Здесь его очень недостает, порою.
Класса ему немного не хватало, но видение игры замечательное. Сам настоял на игре на интерес, легко поддерживал дискуссию о чем угодно. Спрашивал совета. К месту вворачивал американизмы, рассказал свежий анекдот. Под конец — расплачиваясь — спросил, не дам ли я ему несколько уроков. Я, разумеется, согласился. Только что не лобызались.
Теперь он дочитает моего Паланика, и появится в четверг. В три часа ночи. В мою смену.
Я буду его учить играть на бильярде.
За деньги.
Очень хочется надеяться, что он их зарабатывает где-нибудь на бирже. Потому что такую обходительность и интеллигентность с маркерами я обычно наблюдал у людей не самых гуманных профессий.
Первый урок
Четверговая смена оказалась на удивление спокойной. Ни скучающих братков, ни постреливающих крысиными глазками по сторонам в поисках клиента залетных, ни утомленных луной закаблученных в шпильки девиц.
Приятные молодые люди из креативного отдела какого-то глянцевого журнала; отец с сыном лет десяти (сын давал фору 9:5 и непринужденно выигрывал), троица волейболистов на отдыхе. Последние, правда, чуть лузы не сломали своими прямыми — бойцовская сила рук дает себя знать — но в целом, тихо.
Ровно в три часа пополуночи пришел давешний господин. Пиджак свободного покроя указывал на то, что он подготовился. Ехал на урок, целенаправленно. Таких учеников нужно пестовать и лобызать при встрече.
Представился, наконец, Константином Викторовичем. Я решил скрыть собственное отчество, внезапно почувствовав себя молодым и полным сил. Шутка ли — такие люди уроки берут.
Константин Викторович вернул моего Паланика, вежливо поблагодарил. Мы обменялись впечатлениями.
Я расставил шары, принес ему свою палку.
Показал правильную стойку, стараясь особо не касаться его руки. Выворачивать кисть он минут через пять перестал. Мы немного поиграли чужих, которые у него и так отлично получались — отличный глазомер и сильные руки — это девяносто процентов успеха при выполнении чужих на русском столе. А моя правая до сих пор не отошла от его стального рукопожатия.
Перешли к тренировке своих. Я объянил святое правило открытой лузы. Когда-то давно мне в малюсенькой бильярдной на Пестеля встретился Владимир Абдюшев, а я метался в поисках правильного винта для какого-то сложного своего в угол. И я спросил великого игрока, с каким винтом правильно играть этого шара. Мастер усмехнулся в усы и устало ответил: видишь, луза открыта. Свой можно уронить пустым ударом. Значит, по законам банальной геометрии, его можно уронить и на касании — с любым винтом. Это был, наверное, самый ценный бильярдный урок, полученный мною вербально.
Мы поиграли своих на налузном, своих на отлузном — то в угол, то в середину. Константин Викторович очень быстро схватывал принцип, потом замыкался минут на десять в себе, снова и снова стараясь выполнить канонически верный удар. Наконец, методом последовательных приближений, он добивался своего, устало улыбался и снова заговаривал со мной. О политике, вторничном падении акций и ребрендинге «Билайна».
Около пяти он уже свободно понимал своих в среднюю; угол давался ему чуть хуже, но было совершенно очевидно — это лишь дело наигрыша.
В пять ровно он небрежно уронил взгляд на часы и поблагодарил. Выложил на стол сотенную купюру. Я вежливо, но недвусмысленно сказал, что готов тренировать (слово учить здесь показалось мне явно неуместным) его и бесплатно, но если он настаивает — возьму, как обычно — по червонцу в час. То есть, двадцатку.
Он опять улыбнулся, заменил купюру, пожал мне руку и снова поблагодарил за урок. Пообещал навестить в понедельник («у вас ведь в понедельник следующая смена?»). И ушел.
Я выглянул в окно. Ездит он на городском линкольне. Я не понимаю, зачем ему приспичило учиться играть, причем именно у меня.
Теперь дочитываю Паланика и жду понедельника.
Боязнь ветра
Понедельник начался вспыльчиво.
Часа в три двери распахнулись, явив моему взору двух лебединого вида созданий в полупрозрачном белом. Кроткие глаза трепещущих ланей уставились на мою трехдневную щетину, изогнутые в средиземноморскую волну губы той, что справа, — испросили права «постучать». Я благосклонно позволил.
Увы и ах. Ах, какие изгибы станов мне довелось созерцать последующие два часа! Увы, я был при исполнении.
При всем внешнем великолепии, они тратили по десять минут на Московскую партию, чем уязвили мое сердце до самых легочных пазух. Я утешал себя тем, что готовить они, наверняка, не умеют.
Потом было очень много очень разных людей, неинтересных.
Зато в девять вернулись дневные лани, в сопровождении двух ™↓ с собственными лонгони-для-начинающих. Уверенные в крутизне собственных палок, эти двое убедительно слили партий пять-шесть практически под ноль, заплатили за пролитое на сукно пиво и отчалили восвояси. Кажется, вечер у них сегодня не задался, впрочем — не мне судить.
На дальнем столе играли очень неплохо, и я минут двадцать наблюдал за перипетиями убедительного отыгрыша.
Оторвал от созерцания перекатов середины меня случайно долетевший обрывок фразы. Я ошеломленно обернулся, чтобы посмотреть на человека, который может произнести «меня пугает призрачный ветер» не поморщившись. Этим, скажу, не побоясь девальвации термина, человеком, оказалась блондинка в темных очках, впорхнувшая в бильярдную со своим ботанического вида спутником. Они попросили столик, и перекинулись парой ударов. Спустя минут десять барышня расплатилась и они покинули меня в трепетном осознании собственной алиричности. Я чуть не расплакался.
В двенадцать бильярдная опустела.
Я перекусил и немного потренировал абриколи.
Не считая двух невыразительных студентов на полчаса и влюбленной парочки, судя по всему, бездомной — они за полтора часа сделали четыре удара, остальное время потратили иначе, — больше никого.
Константин Викторович не приехал, позвонил, извинился. Сказал, что будет занят до четверга.
Жаль.
Я к нему уже успел привыкнуть.
☆ ☆ ☆
Ох, это был великий четверг.
Несмотря ни на что.
Несмотря на удручающего впечатления нетопырей, сломавших две общаковые палки и оравших дурными голосами Марсельезу до приезда наряда. Больше всего я опасаюсь благообразно смотрящихся издалека пиджаков ботанического вида. В пять они стеснительно прокрадываются к дальнему столику, в семь запивают дешевую водку пивом, в девять у них появляется стремление курить сигары. Пространственно-временной маршрут «мама, я взрослею на глазах».
В ментовку едут протрезвевшие, спокойные, вернувшиеся в свое повседневное испуганно-смирившееся состояние.
Пока я пытался спасти хотя бы одну из палок, появились студенты кортежем двое-на-двое. Симпатичные девахи бесцветной фактуры, ведущие под руки опрятных хорошистов какого-нибудь машиностроительного. Такие пьют мало, играют весело, по принципу один удар на три поцелуя. Зачем они ходят в бильярдную — тайна великая есть.
В начале десятого, в самый разгар битвы за целостность имущественных характеристик нашего заведения с успевшими выкурить по сигаре нетопырями, нарисовались два профессионала. Тихо изумились на звуки из дальнего угла, попросили фишки. Несколько изящных партий, «благодарю-извольте», расплата крупными зелеными купюрами, кивок головой на прощанье. Лучшие клиенты. Но редкие.
В одиннадцать, когда нетопырей, наконец, увезли, я смог перекусить.
Немного почитал, вяло постучал в сумраке опустевшей бильярдной.
В два приехал Константин Викторович.
Около часа мы тренировали своих, а потом он неожиданно изъявил желание сыграть на интерес. Я вежливо отказался, но он настаивал. Первое правило гласит: не отказывайся от партии, которую предлагает ученик. Выиграй не под ноль, но и не давая шансов. Тогда есть вероятность осознания недостаточности двух уроков для обретения мастерства чемпиона мира.
Я выбрал общаковую палку и выставил пирамиду.
Константин Викторович разбил, свалив дурака из пирамиды с среднюю. Потом выбрал шара, до которого не дотягивался, но, каким-то чудом забил и его. Два несложных чужих. О, пора помелиться. Свой, как только что тренировались. Дурак в угол, при попытке выполнить дуплет. Чужой в середину. И, чуть улыбнувшись, круазе через стол.
Пока я отчаянно боролся с собственным изумлением, Константин Викторович положил кий на стол и сказал: «спасибо за уроки, похоже, кое-что я освоил».
Я полез за деньгами, но он меня остановил небрежным взмахом руки:
— У меня есть предложение. В понедельник я бы взял еще один урок — тогда и поговорим.
Расплатился за «Боржоми» в баре и ушел.
Я бы не стал этого записывать, если бы не вчерашние события. Понедельничная смена была, конечно, поспокойнее. Но во мне разгоралось пламя жажды просветления. За последние три дня я выстроил около сотни правдоподобных версий, касательно темы предложения, упомянутого Константином Викторовичем, но так ничего и не придумал.
Как я дожил до полуночи — понятия не имею.
Антракт
Друзья, я уезжал в совершенно феерическое путешествие.
Вернулся.
Всё отлично.
Путешествие
Новосибирск
Устаканилось.
Еще когда я уезжал с Константином Викторовичем в Сибирь, я четко понимал: с собой необходимо взять две вещи. Авантюризм и палку. И если с авантюризмом у меня всегда все было в порядке, он меня не оставляет даже в бане, то выбор палки оказался делом непростым.
Ясно, что мы ехали бомбить, хотя тогда я и не осознавал масштабов бедствия. Я выбрал старую добрую очень жесткую кленушку, с экстремальной наклейкой 11,5 и надколотым цевьем. Она меня еще никогда не подводила. Зовут эту палочку «Жало скорпиона». Я забочусь о ней сильнее, чем Екатерина II о своих фаворитах.
Новосибирск встретил нас приветливым шумом. Ума не приложу, откуда он берется. Ветер в головах прекрасных жителей третьей математической столицы? Гул удивленной погодой листвы многочисленных несуразных деревьев? Сложно сказать.
Константин Викторович, отдать ему должное, не спешил вводить меня в курс дела. Приветливо хмыкнул, увидев в аэропорту у меня на плече чехольчик, и замкнулся в нескончаемых рассуждениях о девальвации контаминантных принципов ранней ирландской поэтики. Что-то в этом роде.
Я тоже никуда не торопился.
Мы пили виски в самолете, умеренно. Мы ехали в такси в гостиницу, быстрее, чем можно было ожидать от рыхлого утомленного водителя, страдавшего мизантропией и одышкой.
Мы прекрасно отдохнули, выспались и позавтракали в одноместных полулюксах — каждый в своем. Потом мы вышли пройтись «по бульвару», как высокопарно выразился Константин Викторович. Солнце клонилось к закату.
В бильярдной мы оказались незаметно, около десяти вечера. Палка с утра висела у меня за плечами. Константин Викторович обронил несколько слов про «нас тут все знают». Первую партию я играл с ним. Легко удивив меня всухую, Константин Викторович куда-то пропал. Я присел за стойку, выпил сто грамм водки для раскрепощения удара, выкурил несколько сигарет. Наконец, напротив меня нарисовался неброский старикан субтильной наружности. Я услышал подзабытое «Сибирка» и оказался занят до полуночи. Три партии, двести долларов на расход. Денег у меня при себе не было, поэтому я играл достаточно самозабвенно, чтобы одолеть и расход. Вторые сто грамм подоспели вовремя.
Константин Викторович нарисовался в зале как раз, когда я расплачивался за стол. Сдержанно похвалил мою игру, ткнул перстом куда-то вглубь зала и вновь исчез.
Шесть сибирок, русская пирамида по пятьсот на расход. У меня начали появляться неприятные предчувствия, и я поспешил закруглиться, мотивирую крайней спешкой на самолет.
Встретились с моим куратором мы уже в гостинице. Я выложил почти полторы тысячи на стол, помолчал.
Константин Викторович сдержанно резюмировал:
— Для Новосибирска ты вполне пригоден. Завтра посмотрим, как ты держишь ставку.
Засыпал я в смешанных чувствах.
Новосибирск-2
Наутро я проснулся ни свет ни заря.
Сделал зарядку – как обычно, общую и силовую на руку, состряпал яичницу с помидорами и солеными огурцами. Помидорчики чуть обжарил в кипящем масле, до янтарной корочки; тщательно порубил огурцы прозрачными кружочками, выложил ими дно сковородки, выбил три яйца, аккуратно следя за целостью и невредимостью желтков. Приготовить правильную яичницу – гораздо сложнее, чем, например, аджаб-сандал, или чахохбили. К счастью, администратор нашей гостиницы квартирного типа позаботился о наличии в номерах кухонной утвари и специй. Увидев пакетики зиры и барбариса, перетянутые одной ленточкой, я подивился, неужели здесь кто-то готовил плов?
Константин Викторович появился в дверях как раз, когда я заваривал себе кофе.
Привычным движением высыпал полкило чая в кружку, долил крутого кипятка и присел к столу. Проницательные глаза, казалось, сканировали мое лицо на предмет выявления внеплановых коллизий. Осмотром он, кажется, остался доволен.
– Как спалось? – услышал я непраздный вопрос, лишь успев положить в рот последний кусок утренней трапезы.
– Отлично, спасибо; выспался, прекрасно себя чувствую, готов к труду и обороне, – отрапортовал я.
– Это хорошо. Потому что мы сегодня едем на сафари, – загадочно высказался Константин Викторович и ушел к себе, оставив мне на сборы час.
Я убрал со стола, тщательно зашкурил наклейку, отполировал палку замшей.
До назначенного времени оставалось около получаса, поэтому я включил телевизор. Новости новосибирского канала тут же удивили меня. Ведущий был прекрасно одет, в отличие от столичных акул телебизнеса; узел на галстуке было не стыдно показать Джону Мейджору, а улыбка его была естественна и радостна. Новосибирск мне, определенно, нравился.
Через час мы гуляли по городу. Константин Викторович больше молчал, казалось, он был целиком погружен в себя.
– Ты умеешь вовремя останавливаться? – услышал я внезапный вопрос, заданный напряженным, хлестким, авторитарным тоном. Ранее я таких интонаций в речи моего куратора не замечал.
– Вроде бы да. Я еще из ЦПКиО это искусство вынес – пару партий, и к дому до расхода. А что?
– Сегодня тебе будет трудно остановиться. Но сделать это будет необходимо. Выигрываешь две партии, от расхода отказываешься, сдаешь третью и уходишь. Запомни, даже если ты будешь сильнее, третью нужно отдать.
– Ставка? – полуутвердительно поинтересовался я.
– Пачка Линкольнов. Десять тысяч. Для начала.
Я промолчал. О том, что я буду делать, если сдам одну из первых партий, я старался не думать.
– Забираешь червонец и неспешно отчаливаешь. Тебя будут пасти. Ты это заметишь. Наплюй, иди спокойно в гостиницу. Поговорим завтра утром. Да, и еще. Не разговаривай за столом. Будут спрашивать – отвечай односложно, стеснительно. Ну, да не мне тебя учить.
Я кивнул.
– С Богом, – выдохнул Константин Викторович и взмахнул правой рукой. Рядом с нами тут же затормозило такси.
Когда мы подъехали к клубу, я понял смысл загадочной утренней фразы куратора. Клуб назывался «Сафари».
Внутри было прохладно, бархатно тихо и приглушенно спокойно. Занятыми оказались только два дальних стола. Мы неспешно направились к ним.
Подойдя, Константин Викторович сердечно поздоровался с одним из игроков. Невысокого роста, лет пятидесяти, поджарый, сухопарый, этот человек выглядел очень сильным – той самой жесткой жилистой силой, которая даст сто очков форы любым горам мяса. Человек производил впечатление опасного. Звали его Антон, и игры его мне увидеть пока не довелось. Проигнорировав вопрос про «какими судьбами», очень мягко, властным тоном, Константин Викторович поинтересовался:
– Сыграешь с парнишкой?
– Конечно, какой разговор. – Антон весело подмигнул мне и положил палку на сукно.
– Три партии, без расхода, десять – пятьдесят.
– Хорошо, – чуть менее уверенно протянул мой грядущий соперник.
Я молча свинтил кий. Узнавать про то, что три поражения обойдутся мне в полтинник, лучше, все же, не перед самой партией. Я незаметно сделал три глубоких вдоха и предложил разбой Антону.
Антон прищурил глаза в знак благодарности, пружинистым шагом обошел стол и, почти не целясь, ударил в лоб пирамиде Клопштосом Его Императорского Величества. Таким ударом можно было свалить быка, но не шар. Я аккуратно подобрал партию и сделал глоток воды. Чтобы обогатить Константина Викторовича на десять тысяч американских долларов, мне потребовалось четыре минуты. Полтинник долга перестал нависать угрожающе.
Свой разбой я исполнил с тщанием и аккуратностью немецкой горничной. Свой встал в губы. Антон похвалил меня, небрежным кивком, и полыхнул через поляну от кучи. В это было невозможно поверить, но свой упал. Затем он собрал еще пять шаров на тихом скате в дальний угол. И смазал откровенно несложного чужого. Играл он уверенно, прицельно, но очень неровно и, что ли, без огонька.
Я совладал с нервами, вывел на семь-шесть и очень уверенно отыгрался в створ угловой. Попытка атаки, кикс – и я добил восьмого. Теперь нужно проиграть.
Удивительно, но у меня даже мысли не закралось о сравнительном анализе червонца и полтинника. Там, где меня учили играть, кураторам перечили только один раз. Самих-знающих-как очень не любили. Одна осечка – и вход в бильярдную заказан навсегда.
К счастью, Антон играл действительно неплохо. Свой с разбоя, традиционные пять на тихом скате и неуверенно сваленный чужой – заметно облегчили мне задачу.
Я уронил четыре шара для приличия, пересолил француза, отводя своего от лузы и восемь-четыре нарисовалось меньше, чем за десять минут.
Антон пожал мне руку. Ничто в его облике не изменилось. Глаза лучились тонким юморком. Движения уверенные, спокойные, хлесткие. Пока я чехлился, на стол упала пачка ассигнаций.
Я поблагодарил за прекрасный матч и, стараясь не пытаться отыскать глазами Константина Викторовича, пошел на выход. От колонны отлепился какой-то нувориш в полпудовой цепочке на том месте, где голова крепится к туловищу, и не торопясь двинул за мной. Так мы и шли до гостиницы – рассинхронизированным тандемом. В номер за мной он, к счастью, подниматься не стал. А то я уже всерьез озаботился, чем же его угощать.
День выдался тяжелым. Сто пятьдесят грамм коньяка решили проблему снятия усталости; я спрятал деньги и уснул праведным сном младенца.
Новосибирск-3
Самые ужасные воспоминания моей жизни связаны с внезапными пробуждениями. Кроме хрестоматийного «Боже, кто это так отвратительно храпит рядом?!», не выспавшись, я неизменно проливал кофе на скатерть, пересаливал яичницу, разбивал любимые сервизы и резался при бритье так, что друзья интересовались, зачем я ввязываюсь в ножевые драки.
Не отоспав положенные шесть часов, я легко сдавал расход забредавшим фраерам, вставал по пятихатнику с всеволожским Ашотом и был готов играть общаковыми палками в Леоне.
Да что там говорить, я мог даже смазать своего в среднюю.
В этот день я проснулся в полдень. Робкие лучики яркого солнца приветливо пробивались сквозь плотно занавешенные окна; мерно гудел кондиционер.
Со сна я всегда выгляжу комично. Всклокоченные волосы, безумный взгляд, выдающий тяжелую кому потускневшего до первой чашки кофе рассудка. Из-за моего утреннего внешнего вида, кажется, от меня уходили все без исключения женщины.
Я скосил глаза и увидел в дальнем кресле внимательно смотревшего на меня без тени иронии Константина Викторовича. Рывком сев в кровати, я гостеприимно поинтересовался: «Черт, как вы сюда попали?».
– Не умеешь ты двери запирать. Все в порядке?
– Вроде бы да…– неуверенно пробормотал я, попросил прощения и потрусил в ванную.
Контрастный душ, крепкий кофе и выкуренные одна за другой сигареты вернули мне способность соображать, хотя бы частично. Я потянулся к тому месту, где намедни спрятал деньги. Константин Викторович наблюдал за моими действиями безучастно. Прищуренные глаза иронично поблескивали в полумраке комнаты.
Денег на месте не оказалось.
– Ты уж либо запирайся по-человечески, либо спи чутче, либо ценности прячь изящней.
Я выдохнул.
– Ладно, все в порядке. Сегодня еще поиграем здесь, а вечером – летим в Самару. Готов?
– Конечно, готов. Я уже втянулся. Что на этот раз?
– На этот раз ты проиграешь. Невысокий, коренастый, усы, лысина, «Лонгони» за косарь. Узнаешь. Соперник сильный, играть будете долго. К самолету, то есть к двум ночи, ты должен засадить три триста. Ставки и регламент – на твоей совести. Запомни, русскую ты играть не умеешь. Настаивай на америке, но можешь пойти и на москву. Кстати, здесь ее кличут сибиркой. Собирайся.
Не скажу, что я многое понял, но почел за благо не переспрашивать.
Константин Викторович выложил на стол три пятьсот и ушел.
Я торопливо оделся, схватил палку, не став ее даже шкурить, положил машинку в боковой карман чехла и вышел в коридор. Константина Викторовича в пределах прямой видимости не наблюдалось. Я спустился вниз и поднял руку.
В «Сафари» я первым делом подошел к барной стойке и заказал сто грамм «Флагмана». Выпил, огляделся. Мой лениво катал шары невдалеке, в гордом одиночестве. Я попросил еще стошку за четвертый столик и лениво побрел в сторону моего сегодняшнего победителя.
– Партию не желаете? – Небрежно поинтересовался я, подойдя.
– С-превеликим, мон-шер-ами, – отозвался Усач. Он сглатывал пробелы между словами, отчего речь его становилась немного дезакцентированной и комичной.
Мы обговорили условия, и я, по обыкновению предложил ему разбой.
– Благодарствуйте, – небрежно кивнул Усач и изящно положил партию на тихом скате. Выставлял он строго на точку, винтами не пользовался, невостребованные семь шаров остались на своих местах.
Я выпил вовремя подоспевшие погонные сто грамм и мягко попросил об одолжении. Не стесняясь, я попросил 10-6, или америку.
– Простите, – говорю, – но если вы не хотите потерять партнера, нужно что-то поменять в нашем устном билле о правилах.
Мой соперник оказался балагуром.
– С вами, молодыми, чуть зазеваешься – будешь шваброй на один-пятнадцать одной рукой с закрытыми глазами играть. Ладно уж, давай твою америку.
Он расставил пирамиду, я продемонстрировал неожиданно удавшийся сталевский разбой и умудрился собрать партию. Обнаглев, положил восьмого французским ударом, повернулся в сторону бара и попросил еще стошечку. Дышать стало немного легче.
Играли мы в общей сложности восемь часов. С переменным успехом. Новосибирские присказки отличались от наших мало. Мой абриколь через поляну, на скрытую лузу, с выходом под среднюю – удостаивался снисходительного:
– Верю, верю, подставки ты подбираешь. Покажи, как ты теперь непростого своячка исполнишь.
Круазе через длинный борт, фирменный, как оказалось, удар Усача, я неизменно комментировал лениво:
– Конечно, такой-то и ребенок исполнит. Кабы знать, что вы одни подставки подбираете…
Ткнувшийся в губы и зависший над лузой шар – и бильярдную оглашал стройный хор наших язвительных баритонов:
– Инфаркт микарда! Вот такой рубец!
К полуночи я летел две с половиной. Для расхода этого было много, для выхода на три с копьём по ровной – мало.
Я принял рискованное решение.
– Простите, говорю, меня там самолет дожидается… Мне в час развинтиться обязательно. Как честный человек, обязан предупредить.
Усач отреагировал своеобразно:
– Давай последнюю по восемьсот.
Я отвернулся к бару. Подозвал официантку. Заказ шестую за вечер стошку. Тщательно пережевал ослабшими мозгами поступившую информацию. Дождался водки, осушил бокал (в Новосибирске, почему-то, подают водку в коньячных бокалах). Развернулся к столу.
– Простите, – говорю, – странная какая-то цифра. Давайте уж косарик разыграем.
– Не вопрос. Сибирка, девять-семь, твой разбой, идет? А то все-таки сумма.
Я обрадовался. Закравшееся в душу подозрение отступило. Если уж меня проверять, то америкой; с таким скатом у меня в сибирку шансов – ровно полпроцента.
Я сыграл своего на среднем размере, подобрал отошедшее от пирамиды, смазал сложного в центр, на тихом, намеренно отводя своего под фирменный скат Усача.
И тут Усач начал ложиться. Слишком топорно, чтобы я этого не заметил. Я резким эпилептическим движением развернулся к бару, заказал «еще дывести, пажаласта». После шестисот имитировать легкую степень опьянения оказалось несложно.
Положил пятого и шестого, рискуя выиграть дураком, залпом выпил двести грамм водки и улыбнулся вспыхнувшим где-то вдалеке звездам.
Усач очень старался сдать партию не вызывая подозрений. Я очень старался выиграть. Честно и откровенно, без притворства. Но выигрышу, к счастью, противилось все мое естество, повидавшее с утра круассан с повидлом и восемьсот «Флагмана».
Я изящно стушевал своего – на киксе от борта – и ушел от риска закончить дураком.
В начале второго Усач домучал девятого.
Я облегченно вздохнул и рассчитался.
Да, мне предстояло отдать двести из своих; зато у меня появился крайне интересный материал для разговора с Константином Викторовичем.
Я решил перенести обдумывание мотивов сегодняшнего экзамена – а в том, что это был экзамен, я уже не сомневался – на утро. Выпитое помогло достижению цели в бильярдной, но мало способствовало ясности мысли.
В самолет я забрался первым, как только объявили посадку, и блаженно уснул, не дожидаясь Константина Викторовича.
Самолет
– …Молодец. Верни пятихатку.
Я открыл глаза. В двадцати сантиметрах перед моим лицом, как почерневшие фурункулы на подернутой патиной морщин коже потолка торчали две камеры видеонаблюдения. С обеих сторон от камер располагались кнопки с загадочной нумерацией. Вокруг было приглушенно темно и прозрачно тихо. Где-то вдали, в минорном адажио, неназойливо шумел водопад. Удобное кресло – придвинуто вплотную к стене. Справа – маленькое овальное зеркало. Боковое зрение выхватывало свободное пространство слева. Поворачивать голову я опасался.
– Ну ты и спать!
Голос показался мне смутно знакомым. Я попытался развернуть голову в сторону источника звука. Вам когда-нибудь доводилось слышать, как кричат страусы при попытке исполнения классического испуга на асфальтированной дороге? Я исполнил этот взвизг всеми фибрами души. Шея затекла, голова отвратительно набухла неизбывной тяжестью прожитых лет. Даже попытка пошевелить ступнями ног казалась необдуманной авантюрой. Я смежил веки.
– Эй, Герой Борисыч! Я вот тут тебе пива заказал.
Шея внезапно отослала в мозг минимум сто тысяч сигналов согласия на поворот. Я осторожно приоткрыл глаза. Прозрение настигло меня приятной истомой.
Я в самолете.
Лечу.
В… в… куда-то.
Слева – прекрасный призрак, обещавший только что похмельному человеку глоток пива. Ага. Божество носит приталенный черный костюм, завязывает галстук длинным боковым узлом и кладет заказных дуплетов по три за партию. Сегодня я играл для него. За него. Вместо него. Он меня еще проверять издумал… Я-то уложился, кстати. Не слажал. Должен теперь двести из своих. Плюс за пиво.
Я напрягся и развернул голову.
– Здравствуйте, – проблеяло откуда-то изнутри измученного тела нерастраченное воспитание. – Долго я спал?
– Подлетаем, – улыбнулся Константин Викторович. На вот, поправься немного. Ловко ты под парусами передового корабля понты отвел. Не думал, что ты найдешься красиво отойти в минус.
– Константин Викторович, – мяукнул я, протягивая свой верхнеконечный тремор в сторону объекта вожделения. – Вам нужно было меня проверить – у вас получилось. Теперь я приболел. Полоса препятствий оказалась слишком тяжела для моего изможденного организма. Осмысленные дискуссии откладываются. Я, кстати, не так уж в расход и отошел, я вам еще двести должен.
– Ладно, не прибедняйся. Пей, спи. Скоро, правда, посадка; потом гостиница – отдыхай в свое удовольствие. Завтра вечером попрактикуешься занедорого. Послезавтра – полтаха на три-ноль. Потом сливаешь местному автору. Еще два-три города и тебя можно будет показывать на турнирах.
Я залпом допил пиво, блаженно улыбнулся, икнул в знак согласия и забылся неглубоким сном нездорового человека.
Самара
Проснулся я уже в гостинице. Заботливо расстеленная кровать хрустела накрахмаленными простынями. Подушки не отпускали голову, прохладной белизной суля все блага рая. Успокаивающе плавно посапывал кондиционер, в такт моему умеренному дыханию. Тяжелые плотные шторы не подпускали режущих клинков яркого света. Нужно было вставать.
Душ помог отодвинуть отвращение к жизни куда-то вглубь ломкого тела. Стакан ледяной минералки позволил без страха взглянуть на циферблат часов.
– Ийохарный помидор! – Выдохнул я в пространство.
Через час мне нужно было играть. К счастью, по маленькой. К несчастью – нужно было, все-таки, выигрывать. Потакая моим невеселым мыслям, распахнулась дверь номера. Константин Викторович, как это за ним водится, был безупречно свеж, отполированно выбрит и неназойливо посверкивал прозрачным камнем галстучной булавки и запонками. Я криво улыбнулся.
Внимательно оглядев меня с ног до головы, он нахмурился и холодно проговорил:
– У тебя десять минут. Я в холле.
Я кое-как натянул жилетку, завязал бабочку, схватил палку и двинулся к лифту. Ненавижу играть в мятой рубашке, а придется. Все в этот вечер складывалось против меня.
– Да уж, нелегко тебе дался уход за недорого…
В холле было гулко и сыро.
Я уверенно направился в сторону выхода, не поворачивая головы.
Константин Викторович присоединился к моей надменной фигуре, призванной выражать самим силуэтом – спокойствие, у самых дверей.
Отвратительные десять минут в пропахшей бензином машине приблизили меня, как мне казалось, к полному фиаско. Мы вошли в бильярдную, прошли в угловой кабинет. Кабинетные столы всегда напоминают лузами проймы тёти-хасиного сарафана, и я с недоумением уставился на куратора. Тот был невозмутим, что твои официанты в Бибирево. Оглядевшись, я заметил сидевшую в дальнем, скрытом в прохладную тень углу барышню лет двадцати. Задорная челка, детская припухлость даже не губ, но – всего личика, тонкие руки будущей профессиональной манекенщицы. Сзади наверняка выпирали лопатки, но этого мне было не заметить.
– Здравствуй, солнышко, – проговорил Константин Викторович с нотками отеческой нежности в голосе. Я в очередной раз поразился интонационному богатству речи этого человека.
– Ой, здравствуйте, Констан-викторч – откликнулась девчушка волнистым сопрано и пружинисто поднялась с дивана. Оглядела мою помятую фигуру, улыбнулась непосредственно, протянула тоненькую ладошку:
– Люси.
Я приобнял её ручонку своей пятерней, втуне опасаясь сломать ей пальцы:
– Алексис. – С похмелья мое чувство юмора всегда оставляет желать лучшего.
– Ну ладно, я вас оставлю, – негромко проговорил Константин Викторович и вышел.
– Поиграем, Алексис? – Задорно проворковала Люси, перекатывая мое акцентированное имя во рту, словно смакуя протяжные гласные.
– С превеликим удовольствием, – откликнулся я. – С единственным условием. Я буду вас звать Люсей, а вы меня – Лёхой, или, на худой конец, Лёшей. Ладно? А то у меня и без французских интонаций голова раскалывается.
– Ладно, – улыбнулась сразу обрусевшая даже внешне Люся. По полтиннику вас устроит?
– Устроит. Могу дать девять-семь в качестве компенсации за вашу чудесную челку.
Девчушка ловко выставила пирамиду и улыбнулась мне чистыми глазами абсолютно невинного человека.
– Давайте начнем с восемь-восемь, Америка, новые правила, джентльменский заказ.
– Пошло, – сказал я и пошел разбивать. Наклонился, унял неприятную дрожь в суставах, уронил своего на жестком с выходом под среднюю. Отвернулся к вошедшей официантке, попросил очень крепкого кофе по-гречески со стаканом ледяной воды.
Два в среднюю, на подкате; третий в среднюю с французским выходом под дальний угол, три оставшихся – паровозом вослед.
Глоток кофе, два глотка ледяной воды.
Собрал шары, выставил пирамиду.
Я готов был сразиться с О’Салливаном в снукер, не то что погонять Америку по маленькой с симпатичной барышней.
Она подошла к столу, отыграла в угол на жестком, два в среднюю по скату, добила среднюю с выходом в угол. Четыре в угол, клопштосами.
– Выход на угол изящнее подавать с отлузным, – только и смог что промямлить я, стараясь не уронить вместе с челюстью – честь и достоинство. Люся мило и загадочно улыбнулась.
Мы играли в общей сложности шесть часов, и даже успели почти подружиться за это время. Ей немного не хватало мастерства винта, но это придет; зато она мастерски владела кладкой, видела стол и отыгрывалась даже в Америке выше всяких похвал.
Я отстоялся плюс две с огромным трудом.
Около двух часов ночи она мимолетом взглянула на часы, извинилась, поставила общаковую палочку и упорхнула.
Я погонял шары еще минут пять, убедился в отсутствии Константина Викторовича в пределах прямой видимости, расплатился за стол и отчалил восвояси.
Самара-2
Раннее самарское утро пробилось ко мне в номер стуком ливня о подоконник. Через открытое окно на пол хлестала вода, лилась потоками, не оставляя шансов ковру, тумбочке, стоявшему на ней телевизору и подносу с графином и двумя стаканами.
Третий стакан плавал в луже на полу, сметенный, видимо, порывами ветра.
Я дотянулся до пепельницы, стоявшей на тумбочке с моей стороны кровати и меланхолично закурил.
Когда-то давно мы с моей первой женой собирались в гости. Пока она красилась, я решил сделать кетчуп. Думая о чем-то возвышенном, я нарезал круги по кухне, в отпаренной тройке, накрахмаленной сорочке и кремовых ботинках, размешивая изрубленный в труху регани и вымоченный в лимонном соке тархун в подогретой смеси томат-пасты, оливкового масла и бальзамико. Стеклянная литровая банка в моих руках мелодично отзывалась на постукивания ложки по стенкам – приятными уху трелями и переливами. Я то ускорял вращательные движения ложки, то замедлял их, то менял направление размешивания – в такт собственным мыслям. Размешивать кетчуп блендером могут позволить себе только люди, начисто лишенные вкусовых рецепторов, и клинические идиоты. Дно у банки отвалилось как раз, когда почти готовая однородная масса была готова выплеснуться через края банки на предпоследнем аккорде смешивания. Пол, стены до пояса, плита, холодильник, тумбочки и ваш покорный слуга оказались залиты ровным слоем божественно благоухающей ярко-алой теплой густой массы. Я выдохнул, дотянулся до пачки сигарет, лежавшей на столе, закурил и принялся считать до ста. В этот момент на пороге кухни появилась моя супруга, пришедшая на звук разбивающегося в лоскуты от удара об пол дна банки. Моментально оценила раскинувшийся перед ней натюрморт, перевела глаза на мое отрешенное лицо, безмятежный устремленный вдаль взгляд и сигарету в плотно сжатых зубах. Улыбнулась, и сказала: «я позвоню, предупрежу, что мы минут на десять задержимся».
С тех пор я стараюсь не принимать поспешных решений и не предпринимать скоропалительных шагов в неожиданных критичных ситуациях.
Я как раз докуривал сигарету, когда в номер вошла горничная.
Слышанное мною в вытрезвителях, на стройплощадках, в коридорах боткинских бараков, в буфетах Политеха, Журфака и Дома Офицеров – меркнет, в сравнении с литературным даром этой женщины в узкоспециальной области неконвенционного вербального творчества. Я пожалел, что у меня нет под рукой диктофона.
Через десять минут мы с ней ползали с тряпками в руках по полу, что твой профессор Преображенский после рандеву главного героя с котом. Еще через полчаса номер стал снова походить на номер, а не на декорации к фильму «Глобальное потепление в рамках Ледового побоища». Я протянул горничной двадцатку, выразил восхищение ее блестящим русским языком.
Кофе и вторая сигарета окончательно вернули меня к жизни. Я подумал о палке.
Моя старушка выдержала это удар судьбы, как и все предыдущие. Только наклейка пришла в полную негодность, да чехол намок, как ведомый каяк после девятого порога.
Я оделся и вышел в город. Дождь к этому моменту практически закончился, улицы лучились тем исключительным природным туманом, который можно встретить только в провинциальных городках после проливного дождя. Я очень люблю эти кратковременные мгновения радости мира прошедшему ненастью и, конечно же, побрел куда глаза глядят. Спортивный магазин я нашел почти сразу, но ассортимент наклеек там ограничивался мастерами, да трианглами. Купив, на всякий случай, про запас, триангл, я пошел дальше.
Я гулял по городу до шести. Единственным результатом моих посещений спортивных магазинов – стала твердая уверенность в том, что вечером играть мне придется трианглом. Учитывая озвученную Константином Викторовичем предполагаемую ставку – я немного волновался. Бар в гостинице, четырежды приветливо ублаживший меня коньяком в пузатой рюмке, немного выправил ситуацию. Я поднялся к себе, удивляясь, отчего не звонит Константин Викторович.
Решив проблему с наклейкой, приняв душ и заказав ужин в номер, я всерьез заволновался.
В десять я сам решился потревожить Константина Викторовича. Мобильный его был отключен, телефон в номере отозвался бесконечными длинными гудками. Ближе к полуночи я задремал.
Проснулся я с ужасной головной болью, в одежде, лежа поверх покрывала, в начале пятого утра. В моем номере находились четыре человека. Они переговаривались между собой приглушенным шепотом, при свете ночника – так, словно боялись меня разбудить.
Я закрыл глаза и прислушался.
Самара-3
– Этот-то спит, тише пока. Не разбудить бы. – Хриплый, прокуренный шепот уставшего от жизни холостяка-алкоголика.
– Все равно нужно его допросить. Утром Гаврилычу ковер топтать. – Энергичные шаги в такт словам, приседает, наклоняется, рассматривает что-то на ковре, на тумбочке. – Кстати, парнишка-то бильярдист.
Я заволновался за судьбу моей палочки.
– Глаза у тебя, Сизый, как у ястреба. Ты, небось, и лужу у окна приметил? – Мелодичное, злое контральто уверенной в себе некрасивой женщины лет тридцати, добившейся многого в жизни собственным трудом. Такие обычно не терпят возражений, самовыражаясь в пробках на Садовом и склоках в Пассаже.
Молчавший до того грузный кавказец, лет шестидесяти, расположившийся в кресле, с неодобрением покачал головой, но промолчал. Я подумал, что он привык к манерам этой карикатурной Клара Цеткин.
Сизый лишь широко улыбнулся, деланно развернулся к окну и придирчиво уставился на пол.
– Ух ты, и правда лужа. Не иначе, любит спать при открытом окне. Когда трезвый.
Я решил, что пора как-нибудь обозначить свое присутствие. Во-первых, я не люблю, когда меня обсуждают в третьем лице; во-вторых – у меня невыносимо затекла шея.
– Когда пьяный – тоже люблю. Свежий воздух способствует моциону мыслей в пределах извилистых троп мозга – даже в режиме сна. – Сказал я, и ужаснулся.
Определенно, острить спросонья необходимо завязывать. Хорошо хоть, друзья не слышали.
Клара Цеткин, конечно же, ввязалась в сомнительного качества состязание в нелепости речи.
– Опа, бревно разговаривает! Тебе-то, как окно не открывай, единственная мысль об опохмеле не заплутает на прямой, как взлетная полоса, одинокой извилине.
– Барышня, ваш рот был бы гораздо ценнее для общества, если бы вы только в него ели. – И ведь не хотел отвечать. Вот что недосып с людьми делает.
– Кстати, – будничным тоном поинтересовался я, приподнимаясь на локтях и глядя на кавказца, – а что это вы в четыре утра делаете у меня в гостях? Ищете место для партии в бридж?
Кавказец чуть заметно улыбнулся.
Кивнул на стоящую в углу палку.
– Твой инструмент? – Говорил он практически без акцента, мягко, спокойно. Уверенный в себе человек, к которому лучше не поворачиваться спиной.
– Мой. Все бильярдные в этом городе открываются в десять утра. Хотите партию – подождите в холле.
Клара Цеткин снова не выдержала:
– Ираклий Георгиевич, может, заберем его до выяснения?
Кавказец снова еле заметно поморщился, как от попавшей на язык чаинки.
– Валя, сделай одолжение, дай мне с ним поговорить. Я понимаю, ты только вчера постриглась, а мальчик на тебя даже внимания не обратил. Но мы здесь все-таки по делу.
Клара Цеткин вспыхнула, как новогодняя гирлянда, но промолчала.
– Что ты делал вчера вечером? – Это мне.
– Жил насыщенной жизнью. – Это ему. Я всегда становлюсь немного наглым, если меня разбудить в начале пятого утра.
Снова еле заметная улыбка, проскользнувшая по лицу, как ящерица по раскаленной скале.
– Прости, совсем забыл представиться. Майор Тамарашвили, самарский уголовный розыск. Это, – он непринужденно обвел взглядом комнату, – мои коллеги.
Я немного помолчал, осмысливая ситуацию, и в тон ему ответил:
– Алексей Вагер, кандидат в мастера спорта, российская федерация бильярда.
Снова эта, порядком мне надоевшая, неприятная, скользкая улыбка.
– Так что ты делал вчера вечером?
– Гулял по городу, потом поел, заснул вот…– Я беспомощно развел руками, словно призывая моих ночных визитеров – в свидетели.
– Ладно, допустим. Константина Караева знаешь?
– Знакомы, – осторожно ответил я.
– Где он сейчас?
– Не знаю, он мне не докладывается.
– Хорошо. Когда собираешься обратно в Питер?
– Вы уже успели и в паспорт мой заглянуть? – Притворно удивился я.
– Ну зачем же, – скользящая улыбка, – в регистрационной книге посмотрел.
– Обратно в Питер собираюсь скоро. Люблю, знаете ли, поспать спокойно, а у вас это, как выясняется, затруднительно. А что, кстати, случилось?
Клара Цеткин открыла было рот, но Тамарашвили остановил её взмахом руки.
– Ничего страшного, но тебе лучше уехать.
Пока я осмысливал ситуацию, он пружинисто поднялся, неожиданно резко для его комплекции и вышел в коридор. За ним, чуть ли не бегом, выбежала свита.
В номере стало тихо и сумрачно, настолько тихо и сумрачно, что я засомневался, а не приснился ли мне этот ночной визит.
Я на скорую руку оделся и выглянул в коридор. В коридоре никого не было.
Мобильный Константина Викторовича молчал.
Я спустился вниз, вышел на улицу и бесцельно побрел куда глаза глядят – просто, чтобы подышать свежим воздухом. Все-таки меня нечасто будят в четыре утра в чужом городе сотрудники уголовного розыска. Мне хотелось немного прийти в себя.
Самара-5
Я долго писал главку «Самара-4». Перечитал, и решил пропустить её, светлой памяти Венички.
В Самаре в пять утра совершенно негде выпить водки и не огрести по морде.
Самара-6
После часа скитаний по вымершему центру города, я увидел вывеску «Дискобар» над обшарпанной дверью, висящей на одной петле. Сквозь плотно занавешенные шторы второго этажа едва пробивался свет. Я обреченно вздохнул и взялся за дверную ручку.
Плохо освещенная лестница, угловато-винтовая, обнимала забранную сеткой-рабицей шахту лифта. Вытертые до штукатурки стены – испещрены небрежными плевками краски из дешевых баллончиков. Здесь почитали Земфиру, «Rammstein», «Ленинград» и анонимную анархию. Перед глазами встала лестница питерского рок-клуба конца восьмидесятых.
Четыре пролета вели к литой двери монотонно серого цвета. Ни намека на вывеску. Из-за двери, стелясь по полу, выползала тяжелая музыка. Я вздохнул еще обреченнее и толкнул центнер холодного и чужого на ощупь металла.
Через полчаса я, выяснив у бармена, что до семи меня никто не выгонит и, заняв самый неприметный столик в углу, у окна, неспешно подливал себе из графина. Вопреки моему сегодняшнему везению, водка здесь была хорошая и недорогая. Между мной и стойкой бара, назло тактам музыки, сомнабулически приплясывали несколько отталкивающего вида неряшливых неудачников обоих полов. Я пытался пробовать анализировать последние события, но мои мысли существовали как бы сами по себе, то удаляясь в дебри метамоделирования нейронных сетей, то возвращаясь к теме «а вот та в синей блузочке, если ее отмыть, будет ничего».
Глаза слипались, голова была тяжелой; настолько тяжелой, что мне приходилось подпирать ее обеими руками и стимулировать полтинниками каждые пять-десять минут.
Внезапно мой телефон ожил, и пополз к краю стола. Если бы не вибровызов, я бы не обратил внимания на входящий звонок в этом гвалте неузнаваемой шаблонной техногенной музыки. Определившийся номер был мне незнаком.
Я нажал кнопку ответа, и пробрался к выходу. На лестнице – все так же мрачно и сыро, как в запертой на ночь бане.
– Алло, – сказал я бесцветным голосом, будучи уверен в том, что кто-то ошибся номером, и подспудно беспокоясь об оставленном на столе недопитом графине.
– Здравствуйте, Алексей. Мы вчера должны были играть, но Константин Викторович не смог вас оповестить. Матч состоится сегодня, в полдень, там же. Ставки уже сделаны, так что играть вам придется, – предупредил он вертевшийся у меня на языке вежливый отказ и повесил трубку. Я почувствовал, как теряют твердость мои колени. Пить мне было нельзя категорически.
На полусогнутых я вернулся к своему столику, залпом допил остававшиеся грамм двести и расплатился. Как во сне, вернулся в гостиницу, собрал самое необходимое, взял палку. Чемодан с оставшимися вещами запихал под кровать, спустился вниз и выписался.
В холле и его окрестностях, насколько я мог судить, никого не было. Это меня немного обрадовало.
Я вышел на улицу, поймал такси и попросил покатать меня по городу. Даже лепетал что-то про «насладиться красотами». Осциллирующее вращение головой привело к тому, что у меня сильно разболелась шея, но никаких машин, едущих строго за нами, я не заметил. Либо они передавали меня, задействовав несколько автомобилей, либо, что более вероятно, я им в упор не сдался.
Около девяти я расплатился с водителем и позавтракал в чебуречной. Кстати, «завтрак в чебуречной» – это канонический оксюморон. Но сейчас не об этом.
До одиннадцати я шатался по улицам, пытаясь вернуть хоть немного свежести в голову и выветрить тремор из конечностей. Я гнал от себя мысли о предстоящей ставке, своей никудышной форме, ночных визитерах, о теплом пледе и бутылке «Арарата» в буфете собственной квартиры в Питере. Удавалось мне это, впрочем, не особенно.
Я испытывал давно забытое ощущение мандража.
Это меня злило, а кроме того, это было первым шагом на пути к катастрофе. О том, что будет, если я проиграю, я старался не думать.
Я умножал в уме трехзначные числа, я дышал по системе «два коротких вдоха – два длинных выдоха», я вращал предплечьями, как перед тренировкой по волейболу. Ничего не помогало. Я неизменно возвращался мыслями к предстоящему матчу и понимал, что мои шансы смехотворны.
Каждые десять минут я пытался звонить Константину Викторовичу и слушал длинные гудки до последнего, со скрежетом стискивая зубы.
Ровно без пяти двенадцать, понурый и уставший, я вошел в бильярдную.
Единственный занятый стол притягивал взгляд, завораживая танцем отблесков на ярко-белых шарах в засасывающей трясине сукна. Я расправил плечи и твердой походкой прошел к нему. Показывать страх перед соперником еще глупее, чем расплатиться, не начав играть. Тем более, денег у меня не было.
Пожилой, респектабельного вида человек, в перчатке китайского шелка, белоснежной рубашке, бабочке и жилетке приветствовал меня еле заметным кивком головы. Длинными изящными пальцами пианиста он сжимал палочку. Обычную такую палочку, не дороже пятнадцати косарей. Инкрустация была не вычурней той, что я видел на туалетном столике принцессы Шарлотты в Сан-Суси, а наклейка – явно не из самого жирного нильского крокодила. Тонкая полоска усиков подчеркивала утвердительную линию орлиного носа; глаза смотрели проницательно и строго из-за сверкающих очков в тончайшей золотой оправе.
Он тепло улыбнулся мне и сказал:
– Я знал, что вы придете. Константин Викторович очень тепло о вас отзывался.
Я промолчал.
– Меня зовут Теодор Эльяшевич.
– Алексей, – обреченно улыбнулся я.
Мы немного помолчали.
– Мы играем четыре «Сибирки». При ничьей – русская пирамида. 20–50–300.
– Что значит 300? – выдавил я, стараясь погасить хрипотцой неприятные реверберации своего осевшего баритона.
– При четырех победах выигравший получает триста тысяч.
Я кивнул.
Спорить мне не хотелось.
Играть тоже.
Мне хотелось, чтобы этот кошмар как можно скорее закончился.
Я попросил подошедшую официантку принести мне сто грамм водки и кофе по-гречески, снял с плеча палку и стал молча свинчиваться.
Теодор Эльяшевич выставлял пирамиду.
Кроме нас и обслуги, в бильярдной никого не было.
Матч-1
Я разбил неудачно.
Играл на сильном, налузном верхнем, от последнего.
Смазал прицел.
Свой ушел под партию, перед моим партнером открылась поляна.
Матч-2
Теодор Эльяшевич небрежно осмотрел развалы после моего подхода, мимолетно улыбнулся прекрасному и положил 8 шаров с кия.
Я выпил подоспевшую стошку и попросил еще двести.
Я думал насладиться последним своим днем с огнем.
Матч-3
Разбой Теодора Эльяшевича оказался уместней подбора поляны в матче на деньги. Он отыграл на тихом, не атакуя. От пирамиды отошел шальной, свой не дошел до короткого борта.
Я рискнул в атаке с разбоем и собрал партию.
Двести грамм откладывались на чуть позже.
Матч-4
Я разбил на резком вращении, слабо, от последнего. Свой ввинтился в правый борт и по длинному отошел в дом.
Теодор Эльяшевич одобрительно усмехнулся.
Серия отыгрышей привела меня к слишком неоднозначной ситуации. Очень хотелось нырнуть. Броситься. Смелым воздается.
Внутренний голос отговаривал, но я парень решительный.
Атака, шесть с кия и глупейшая ошибка с выходом на несложном.
Семь от соперника и сложнейшая маска.
Снова атакую, неудачно.
Восемь-шесть, и Теодор Эльяшевич на разбое.
Уже не так страшно.
Матч-5
Снова тихий разбой, снова моя атака.
Как я вложил! Всю душу, весь свой опыт, все свои деньги.
Француза на таких ставках в Америке по длинному борту в исполнении слабого соперника видели? А Теодор Эльяшевич видел.
И как-то неизъяснимо погрустнел.
Я положил еще семь с кия, конечно же.
После такого глупо думать об отыгрыше.
Такой кураж в таких матчах ловится раз в жизни, и этим необходимо пользоваться.
Матч-6 (вкратце)
Русскую мы играли долго, с розыгрышем права разбоя и приплясываниями вокруг правил. Каждый норовил отджентльменствовать в малом. Я, например, согласился на туш чужого; Теодор Эльяшевич прошел мне милю навстречу в вопросах отыгрыша при перекате.
В результате, заказ оказался жестким, все остальное — мягким.
Я выиграл разбой, откатил четверку, установив своего вместо. Был бы левшой, откатил бы тройку. Кураж, к счастью, меня не оставлял.
Десять минут мы катали эти несчастные четыре очка.
Теодор Эльяшевич смог, легким подбоем вышел на атаку на центр, шесть-ноль. Снова легкий подбой, пятерка напротив. 11:0.
Серия отыгрышей, в кромешной тишине. Было слышно как резонируют борты на слабых ударах. Официанты сновали на цыпочках. Я допил из своего стакана, выдохнул и принял решение. Я выкрикнул в сторону стойки: «Еще двести, пожалуйста».
Подобрал невозможную шестерку через поляну с разбоем кучи.
Последовательно собрал пятнадцатого, четырнадцатого и тринадцатого. Туза в центр, на тридцати градусах, памяти Семёныча.
Двенадцатый заканчивал партию.
Двенадцатый встал под удар.
Несложный, но и не дармовой.
Я выпил и ...предложил ничью.
Я помнил, что денег на «расплатиться» у меня нет.
Я не забывал об этом даже тогда, когда играл с подбоем пирамиды под партию. Было бы смешно забыть об этом сейчас.
Я предложил ничью.
Теодор Эльяшевич пожевал губами и внезапно сверкнул взглядом куда-то за мою спину. Вспыхнул яркий свет, ослепивший меня.
Я инстинктивно нырнул под стол.
Со всех сторон к нам сбегались какие-то люди.
Кода
Я лежал под столом, не дыша, как последний герой неважного романа. Кажется, я даже глаза закрыл. Мне было немного страшно, отстраненно страшно, как в кинозале дорогого кинотеатра, когда хруст попкорна помогает не погибать вместе с Томом Крузом, помогает вернуться в реальность синих уютных кресел и умеющих медленно гаснуть светильников.
Я лежал под столом, а вокруг меня происходило что-то шумное. Сновали люди, вспыхивали фотоаппаратами чьи-то поднятые руки.
Я видел это в ином ракурсе, в ретуши исходящего страха, в широких небрежных мазках возвращающейся, но все еще недоверчиво-призрачной реальности.
Вокруг стола стояли люди, много людей. Большинство сверкали ваксой недавно вычищенных штиблетов; иные щеголи выпячивали стоптанные кроссовки вечерних туфель. Свет загорелся повсюду, тушить, тушить, пронеслось у меня в мозгу. Было ярко, нестерпимо ярко. И тут меня осенило. Софиты.
Софиты.
Софиты.
Я неуклюже вылез из-под стола. Взгляды собравшихся были обращены на Константина Викторовича, небрежной улыбкой отстранившегося от окружающих. Рядом с ним стоял какой-то усатый неудачник, в очках с линзами невозможных диоптрий и в линялом вытянувшемся свитере многолетней вязки. Симпатичные девицы, в которых безошибочно угадывались журналистки – по усталому тусклому взгляду на живых завороженных лицах – сбились в стайку поодаль.
Я выпрямился и громко выругался про себя.
Константин Викторович с Линялым подошли, вежливо поклонились выверенным полупоклоном синхронистов со стажем. Мой бывший куратор мягко улыбнулся уголками глаз.
– Знакомься, это, – он небрежно наклонил голову в сторону Линялого, – Арсен Марчоев. Режиссер.
Марчоев настороженно-восхищенно, словно увидев занесенную в Красную Книгу живность, протянул мне руку.
Я, как в полудреме, сделал шаг вперед.
Потом еще один.
И еще.
Так я дошел до бара. Выпил двести. Оглянулся.
На меня смотрел Константин Викторович. Марчоев. Еще какие-то люди. А главное – софиты. Я положил голову на руки. Меня клонило в сон.
Через две секунды я уснул.
Эпилог
Через неделю я вернулся в Питер.
С Константином Викторовичем мы до сих пор иногда встречаемся за столом, а разбудившая меня в тот злополучный день фраза его авторства: «я знал, что тебе понравится» — до сих пор входит в число пяти моих самых любимых.
Фильм монтируют, вероятнее всего, он выйдет в видео-прокат. На большом экране так много бильярда пока еще не слишком рентабельно. Хотя, про финал чемпионат мира уже рассказывают в спортивных новостях НТВ, так что посмотрим.
А я вернулся к своей рутине.
Я рад, что благодаря этой передряге я познакомился почти с сотней прекрасных людей, с которыми теперь сопереживаю жизнь.
Если бы не природный цинизм, я бы на этом месте всех полюбил.