Случилось мне как-то пару месяцев поработать на ЛАЭС. В Сосновом Бору. Поселок Калище, если добираться по рельсам.

Мы чинили бак.

Единственным приятным моментом было — распитие коньяка на крышке этого злосчастного бака. Метров шестьдесят над землей, под постоянные шуточки коллектива о том, что это вовсе не бак, а реактор, законспирированный от буржуйских прихвостней.

Я потом еще лет пять женщин охмурял исключительно красочными рассказами о плюсах справления малой нужды непосредственно с крышки ядерного реактора — вниз, на грешную землю.

В прорабах у нас был щепетильный инженер. Он ездил покупать гвозди в Питер (в Сосновом Бору их не было) и ругался мычанием — не разжимая губ. Видимо, чтобы не потревожить мой тонкий слух.

Однажды нам потребовалась пара кубометров горбыля — для отмостки. Прораб высказал пожелание ехать за ними в Питер. Все это в совокупности сулило недельный простой. Я предложил ему выдать мне половину стоимости кубометра горбыля наличными — под честное слово, что к вечеру доски подвезут прямо на атомную. Прораб поскрипел зубами, помычал про своё, и согласился.

Я отложил ровно половину в тумбочку и поехал с оставшимся состоянием в Сосновый Бор. Остановок десять на автобусе от ЛАЭС проскочили незаметно, я мечтал о чем-то философическом. В городе я стал, наверное, единственным за последние три года покупателем трех бутылок армянского коньяка и коробки шоколадных конфет. Продавщицы смотрели на меня влюбленными глазами.

Рассовав коньяк по карманам своего бушлата (самая удобная одежда для работы зимой на свежем воздухе), я неспешным шагом двинулся к располагавшемуся неподалеку деревообрабатывающему заводу. Конфеты я держал перед собой, как Зевс — эгиду.

Секретарша директора оглядела меня с ног до головы. Я порадовался тому, что надраил кирзачи ваксой не далее, как утром, поклонился и протянул ей конфеты. У занятого до февраля шефа чудесным образом тут же выкроилась свободная минутка для разговора со мной. Причем, скорее всего, он передал это секретарше телепатическим образом; по крайней мере, для осознания перемены расписания высокого начальства ей не пришлось каким-либо образом с ним пообщаться. Я двинул к дубовой двери, скрывавшей вход в святая святых.

Директор завода оказался высоким тучным человеком лет пятидесяти. В кабинете было холодно, и он сидел на краешке стола — разговаривая с кем-то по телефону — в кожаном пальто. Он даже не разговаривал по телефону в общепринятом смысле этого слова — он прижимал трубку к уху и вдумчиво кивал. Не дожидаясь окончания разговора, я прошел к столу и выставил не него две бутылки коньяка. Потом я сел в кресло для посетителей.

Взгляд высокого начальника неуловимо изменился. Даже поза стала более раскрепощенной. Он веско сказал в трубку: «перезвони позже», и развернулся ко мне всем корпусом. Я молчал.

Не говоря ни слова, шеф комбината вытащил из недр стола два чистых граненых стакана, на правах хозяина откупорил бутылку и налил оба до краев. Я подумал, что, видимо, не похож ни на провокатора, ни на гэбиста. Мы выпили. Директор закурил, я последовал его примеру. Остававшиеся в бутылке сто грамм были прикончены через несколько секунд. Он посмотрел на меня отечески, и промолвил:
— Сынок, это хороший коньяк. Слушаю тебя.

Я немногословно изложил свои проблемы, напирая на необходимость закончить работы в срок и значимость ЛАЭС в эргономике страны. Слово горбыль прозвучало только в последнем предложении. Директор развеселился.
— То есть, тебе нужны два куба горбыля, и ты только ради этого потрудился купить коньяк и прийти лично ко мне?

Я ответил, что привык относиться к людям с уважением.
— Это, — сказал я, — ваш завод. Я решил, что вы должны быть в курсе.

Директор остановил меня плавным взмахом руки. Мы выпили вторую бутылку — времени на это ушло не более, чем требуется стрижу — для поимки зазевавшегося комара. Он поднялся.
— Ну что ж, сынок, пойдем посмотрим, чем я могу быть тебе полезен.

Мы вышли во двор — такой своеобразный погрузочный цех под открытым небом. Директор отозвал в сторонку крепко сбитого мужичка, одетого в ватник, — с цепким взглядом и крепкими мозолистыми руками. Потом посмотрел на меня.
— Сынок, у тебя бушлат что-то не по размеру немного. Сидит плохо, — сказал он, ловко ткнув пальцем во внутренний карман, точнее — в пылящуюся в нем третью бутылку коньяка.

Я молча достал ее, и бригадир приобщился к этому празднику жизни.

Директор вкратце изложил бригадиру мою проблему, напирая на нужды партии и правительства в связи с отмосткой на втором баке ЛАЭС, крепко пожал мне руку и ушел.

Бригадир лично загрузил доски в подоспевший самосвал, я умудрился сам залезть в кабину. Через полчаса мы вывалили все это добро на территории атомной и я с чувством выполненного долга отправился спать.

Вечером меня разбудил наш прораб. К этому времени он уже успел продать четыре кубометра пятиметровой сороковки и два куба вагонки, которыми, как оказалось, видимо — по доброте душевной, были разбавлены искомые два куба горбыля.

Он неуклюже поблагодарил меня, а потом достал из кармана спецовки бутылку водки.
— Это, — сказал наш прораб, — тебе!

И с искренними теплыми нотками в голосе, уже не по протоколу, добавил:
— Спасибо.