Я ушел от Судьбы, убежал не оставив записки.
Я захлопнул французским замком все ключи. Я ушел.
Не придутся гробы, и пока без нужды — обелиски.
На заборах любви — плачем, белым стихом — начерчу «хорошо».
Я ушел от Судьбы, не дождавшись родную с работы.
Тяжек труд ее, вот и не жди допоздна, до утра.
Я затер все следы моей жизни, от крови до рвоты;
разорвал фотокарточку, стер календарь до вчера.
Я ушел от Судьбы. И пошел по соседским квартирам.
Я звонил и просил, но никто не хотел быть судим.
Я разламывал быт и чужие ориентиры.
Возвращался без сил, оставался один на один.
Я ушел от Судьбы, с удовольствием вышел из дома,
побежал за последним трамваем, не успел, и побрел не спеша.
Облака — на манер голытьбы — все друг с другом знакомы —
заискрились за краем земли, заснежили, кружа.
Я пошел по друзьям, но иных уж, а те — недалече.
Я звонил колокольцами, бил до набата в кистях.
Но ночами нельзя их покои уюта калечить.
И нанизывал кольца я в ночи по трамвайным путям.
В край земли я уперся, стучался дорогой к знакомым,
подвывал подворотнями ветер — ночной лиходей.
Я выплескивал спесь и упорство, я не мог по-другому.
Я разменивал сотни в ларьках у нетрезвых людей.

И пустили к себе, пили вместе, и водка не грелась.
И когда уже третий стакан полоскался в душе,
я сказал о Судьбе, мол, помянем, такая имелась,
я ведь сам начал этот роман — но закончил уже.
И бесцветный старик, спотыкаясь на фразах и кочках,
отменил Времена, и сулил отпущенье беды.
Я напрягся и сник под прицельным огнем многоточий.
И звенела струна по ладам на чужие лады.
А какой-то в очках, в потемневшем плаще и при бабе,
научил меня жить — в двух словах, но зато — на века.
Я сидел в дурачках — мир катался как шар в кегельбане.
Забывал не грешить и тянулся обнять дурака.
Что наскучило враз, да и как я добрался до сюда,
поскорее — прошу — удила, я б их так закусил!
От зловония фраз, от Христа, что в миру — от Иуды,
я на воле решу отплеваться от этих удил.
Разливали еще, вспоминали Серегу с Иосей —
Кореша, Бог ты мой, ну и я потихоньку трезвел.
   — За Судьбу!
   — Хорошо!
и я встал, и достал папиросы,
и поплелся домой, только первый трамвай прозвенел.
Да звенел колокольчик на тройке на всех поворотах,
или выли голодные псы в суматохе моей беготни,
под прикрытием ночи, по всем всероссийским болотам,
не свернув с большака ни в кусты, ни в сожженные временем пни.

Да, не заперта дверь. Приготовил слова в оправданье,
именами крестил всех, с кем — ночь, и с кем — горе уму.
Врать, как «милая, верь», как искусство — как голос сознанья —
только верить нет сил, нет, ни ей — ни себе самому.
В тишине снял пальто, папиросы оставил в прихожей,
в кухне выключил свет и прошел, не ступая, к окну.
Я дрожал, думал «кто? на кого же она так похожа?» —
отвечал себе «нет! Я любил не ее. Не одну.»
Да, не заперта дверь. Заходи, нажимай на гашетку.
Тишина и покой, и стараясь ее не будить,
я как раненый зверь опустился без сил на кушетку.
Я вернулся домой. Надо ль душу еще бередить?!

Я вернулся домой, но заметил присутствие чье-то.
Это ангел-посол заглянул по пути на ночлег.
Значит — шапки — долой! На колени! И прочь от почета.
Головою — в песок, или щит на врата — как Олег.
Зажигаю огни, допиваю остатки стаканов.
Льется водкою в рот заскорузлая липкая кровь.
Я от счастья храним Королевой — Судьбой Балагана.
Здравствуй, милая, вот — я вернулся. Прости меня вновь.

Бормотала во сне, и казалось, что даже мне рада,
потянулась губами — сказала, что кончился бал.
Улыбнулся весне, и подумал, что видно, так надо.
Вот, такими судьбами. Спи спокойно, родная судьба.