Моей любовью к моей стране
сейчас удивить нетрудно.
Приснился сон, словно в этом сне
ведут меня вниз прилюдно.
Волоком тащут, когда споткнусь;
прикладами бьют, стесняясь.
И стало мне страшно, что вот — проснусь,
и зашепчу: «извиняюсь».

Любых империй любая блажь
в народе всегда любима.
Коричневый с красным вгоняют в раж —
и косят под херувимов.
Свиные рыла, молясь за нас,
перевирают плачем.
Чуть зазеваешься — эта мразь,
замом своим назначит.

Но вдосталь хлеба и в меру пьян,
пивком портвейн лакируя.
Да, помним мы: Иванов и Гдлян, —
но: «распни»
            или «аллилуйя»?!
Чужого времени ровно миг
украден для нас у Бога.
Вплетая в верность часы и дни —
существуем убого.

Потом мы поймем, что было не так,
когда империя рухнет.
Мы сами впаяли себе четвертак,
за то, что молчим по кухням.
Не к высшей мере — но так, чуткá,
совесть купить до чести.
Которая ох, как к любви чутка —
с прощением мести вместе.

Утремся украдкой; жуя, смолчим
потупясь, бочком, за двери.
Семья, работа — сто пять причин
не высказать недоверья.
Но только страшно, что после нас
когда уж к концу — поминки, —
нам дети вспомнят позорный вальс,
станцованный под сурдинку.