По заскорузлой комсомольской привычке я приперся в Tegel) за полтора часа до вылета. Даже кассы регистрации еще не работали.

Чтобы как-то убить время, зашел в дьюти-фри. Что можно купить в этом рассаднике неправедности? Там даже водки приличной не оказалось. Вынужденную бутылку Грантса я положил во внутренний карман пиджака — рюкзаков при мне не было, а в сумку для ноутбука выпуклая поллитровка не влезла. Проблемы начались прямо сразу. Проходя через рамку, я честно выложил на столик ключи, телефон и недавнее приобретение. Дело было в октябре 2001 года, в аэропортах тогда маникюрные ножницы отбирали. Я ворчливо покряхтел в пространство, вернулся в царство беспошлинности и купил пластиковую бутылочку сока. Поллитровых не было, поэтому пришлось позабавить персонал зеленого коридора не только выливанием сока в раковину и экстренным переливанием виски на весу, но и внеплановым допиванием не влезавших в разрешенную тару ста семидесяти грамм — прямо из горлышка. А я ведь было уже нашел применение неожиданно оказавшейся в моих руках бутылке: я собирался ее подарить хозяину гостиницы в Брюсселе. Но, видно, не судьба. Опустевшее стекло я демонстративно отнес в ближайшую урну.

Рослые ребята на контроле долго сверялись с правилами, но все-таки, неохотно посматривая на мою широчайшую улыбку, медленно но верно переходящую в стадию чеширской, пропустили меня к трапу. Видимо, пока я шел по рукаву к самолету, они успели рассказать какую-то мелодраматическую трагикомедию стюардессе — у трапа меня встречал весь экипаж. Я улыбнулся и этим, приветственно махнул рукой и прошел на свое место. Через минуту в соседнее кресло опустился испуганно озиравшийся подросток ультранемецкого вида. Сверкающие очки, зализанные назад волосы, брюки со стрелочками. Затравленный взгляд и трясущиеся губы, кажется, сулили мне забавное путешествие. Мальчик явно боялся лететь.

Я представился, практически насильно пожал ему руку, убедился, что английским он не владеет и подозвал стюардессу.
— Сто грамм виски, — говорю — принесите, please. Парень трясется от страха.
— Пока не взлетим — не могу, — ошарашенно ответила жрица воздуха. — У нас шкафчики заперты.
Я вздохнул.
— Ладно. Пластиковый стаканчик у вас хотя бы найдется?

Через три минуты мне был вручен пластиковый стаканчик. Я достал из кармана пиджака свою бутылочку с надписью «Apfelsaft» и налил случайному попутчику на три пальца. Глаза у стюардессы размером и яркостью напоминали Полярную звезду.
— Пей, — сказал я ему по-немецки. — Это анестетик.

Юноша покорно выпил и зашелся в кашле. Спустя пару минут он перестал дрожать, губы приобрели естественный розоватый оттенок, вместо того синего, с которым он входил в салон. Взлетели мы практически без эксцессов, и я преждевременно расслабился.

Буквально через двадцать минут мы угодили в сильнейшую болтанку. Пришлось снова вызывать стюардессу со стаканчиками первой помощи. Удивительно: я боюсь, например, крыс. Боюсь, что мне не даст Люська с пятого этажа. А любых катаклизмов в воздухе — не боюсь совершенно. Я оказался этому юноше чем-то вроде старшего брата. На которого можно положиться. Который спасет и вытащит из любой передряги. Я и вытащил. Правда, бутылочка вскоре опустела, а мой случайный попутчик стал порываться запеть что-то патриотическое, но эти побочные эффекты меня волновали не особо.

Лететь от Берлина до Брюсселя — менее двух часов. Я, вроде бы, слегка переусердствовал с дозировкой, и когда мы стали заходить на посадку, с ужасом понял: юноша сам идти не сможет. Я испуганно поинтересовался у него:
— Тебя кто-нибудь встречает?
— Да. — Невнятно пробубнил он в ответ. — Родители. — У него получилось что-то вроде «ыльтырн».

Вот тут-то я и струсил по-настоящему. Разговор с родителями правильного немецкого юноши, которого ты только что напоил дьютифришным виски до полубессознательного состояния — это не жалкая болтанка на высоте шесть тысяч километров. Можно случайно не уйти живым.

Впрочем, делать было нечего. Не бросать же этого комика в самолете. Мы обнялись и потопали в сторону зала прилета.

Родителей я заметил издали. Они нас, полагаю, тоже. Я уже позабыл свои страхи про «напоил мальчика» и истово молил небо, чтобы они не увязали воедино свободные нравы Берлина, нашу диспозицию категории «обнявшись» и блаженную улыбку собственного сына. Я помахал им рукой. Выражению моего лица в ту секунду позавидовал бы и Гаррисон Форд.
— Вот, — скороговоркой выпалил я в их растерянные физиономии, как только мы подошли на расстояние звуковой досягаемости. — Ваш сын боится летать и мне пришлось дать ему немного лекарства.

Мама сгребла отпрыска в охапку, а отец шагнул в мою сторону. Я инстинктивно прикрыл печень, но, кажется, бить меня пока не собирались. Я услышал низкий баритональный шепот:
— Сколько это в граммах?
— Примерно сто пятьдесят, — растерянным тоном ответил я.

Глава семейства задумчиво пожевал губами, почесал свой квадратный подбородок и показал мне в белоснежной улыбке где-то сорок из своих тридцати двух зубов.
— Спасибо, — вложив в голос теплоту нескольких парогенераторов, сказал он, — учту на будущее.