Написано для chigorinec.

Лабашевпоявился последним. В обычной для него кремовой тройке, галстуке от Кардена и при пакетике. В пакетике позвякивало.

…Когда-то в самом начале девяностых мы шли с ним в дом отдыха. По заснеженной трассе, от Зеленогорска еще километров пятнадцать пешком, после экзамена. Давно стемнело — суровой расплатой за белые ночи. Я нес какую-то увязавшуюся с нами барышню, сосредоточенный Лабашев — оставшиеся после дегустации в электричке — девятнадцать бутылок водки. Общак. Нас ждала дюжина сухих, как осенний лист, бойцов. Мы хмуро молчали. Вытаптывали в снегу следы. Барышня уютно посапывала на моем плече. С неба падал редкий снег, мягкими хлопьями, раз в час нам попадались заблудившиеся фонари.
И тут Серёжа поскользнулся. У сумки оторвалась лямка. Черная кожа полетела вниз, позвякивая содержимым, прямо на моих глазах. Ситуация выходила из под контроля.
Бросить барышню я не мог (проклятое воспитание!), а разбитого блага нам бы не простили.
Лабашевсориетировался быстрее, чем я успел крикнуть ему: «бля». Пойманной ласточкой, ногами вперед, он скользнул под падающий груз. Поймал сумку ребрами. Аккуратно вдохнул. Мы не сохранили для коллектива всего одну бутылку — и то, чтобы не околеть, доходимши (или доходящи? — вечно путаюсь в этих падежах)…

Так вот. Даже тогда Лабашев не смог отказаться от рубашки апаш. Сегодня же он был обворожителен совершенно. Если бы не опоздал часа на три.
Открывая дверь, я понимал, что мои минуты сочтены. Трезвый Лабашев, и занятые влюбленными с перепою парочками комнаты — само провидение вело нас на кухню. Он со мной, кажется, даже не поздоровался. Разлил, булькая. Мы помянули именинника — добрым словом.
Квартира эта, надо сказать, оказалась двухэтажной. В спальню вела винтовая лестница. Я лелеял надежду там обосноваться для подкрепления пошатнувшегося здоровья. Но Лабашев оказался проворнее. После третьей (или это была восьмая?) — он сказал: «Отлучусь!» — и пропал. Я затосковал.
Через несколько минут вся округа оказалась разбужена нечеловеческим воплем:
— Я его держу! Ищите второе!

Спустя мгновение мне под ноги по лестнице, матерясь, упал кремовый костюм Лабашева; хозяин опасливо прятался внутри.

На втором этаже Серёге захотелось вскурнуть. Света не было, подавать признаков жизни он не желал, поэтому стал шарить вокруг в поисках любого предмета, подходящего на роль пепельницы. И задел каучуковый шарик, лежащий на прикроватной тумбочке.
Тот отпрыгнул. Отпрыгнул еще. И еще. Каучук для того и течет из пальм, чтобы после смерти скакать по двухкомнатным квартирам, пугая идиотов в кремовых костюмах. В то же время Лабашев понял, что выпускать взбесившуюся пепельницу на первый этаж нельзя. И нашел оптимальный выход: лег у выхода, в позе защитника, отражающего одиннадцатиметровый удар. Закрыл, иными словами, глаза и яйца. Последние — руками.

Каучуковый мячик, как выяснилось впоследствии, обладал не только смещенным центром тяжести, но и фантазией. Он чиркнул Серёже по брюкам, в нужном месте и поскакал дальше, по лестнице.

Коварный Лабашев, надо сказать, унес с собой наверх непочатую бутылку портвейна. Когда каучуковое зло — ему, распростертому перед дверью, вспороло подбрюшье, он понял: это — расплата. За все грехи. Вырвавшуюся мелочную фразу, призывавшую сберечь его ускакавшее второе яйцо, он проглотил обратно. Он понял важное.

Где-то в недрах квартиры звонко допрыгивал последние свои па каучуковый шарик. У подножия лестницы стояло человек пять. Протирая глаза ото сна. Заинтересованно взирая на бледного, но внезапного Лабашева, который флегматично высунул глаза из-за воротника своей рубашки. Серёжа замер и прошептал трагическим голосом, весь окруженный контражуром верхнего света в роли нимба:
— Покурил, блядь.