Лет десять назад ехал я по рельсам Радищева. Купейным вагоном.

Пришел первым, разместился с удобством на нижней полке. Напротив меня ехал командировочный, со стандартным для того времени набором продуктов, ужимок и забот. Верхнюю полку заняла дама среднего возраста, с ведром из волос вместо прически на голове, бюстом, которому позавидовали бы племенные резиденты зверосовхоза «Путь Ильича», — и в хламиде, которая могла с равной вероятностью оказаться туникой, кардиганом или парашютом. Последним явился персонаж достаточно экзотический.

Поп, в сутане, при бороде — и пьяный в амвон. Он приветливо помычал в усы, не мешкая подобрал подол и нырнул (в буквальном смысле слова) на свою верхнюю полку.

Дама разразилась гневным монологом, который не прекращался ни пока я предложил ей поменяться местами, ни пока я залезал на супротивную попу верхнюю полку, ни пока трижды ходил курить, ни пока спал, ни когда проснулся перед самой Москвой. Исходившие от нее звуковые волны можно было бы назвать монотонным бубнежом, будь они децибелл на двести потише и тембра на четыре пониже.

Тут проснулся и поп. Слез со своей полки, одним движением оправил сутану и бороду — и грустно уставился на унылый заоконный пейзаж. На гневные взвизги — похмельный служитель культа реагировал вяло. Морщился только, когда дискант дамы углублялся в область ультразвука.

Наконец он, видимо, вспомнил о своем призвании. Дама как раз верещала что-то про «обидно, когда люди таких профессий…; обидно, если даже…; обидно, что…». Поп напрягся и очень приятным, размеренным басом, ударяя по артикуляции уместным оканьем — провозгласил на весь вагон:
— Отпускаю тебе, дочь моя, все твои обиды. Иди нахуй без обид.