Какой-то особо одаренный персонаж накатал письмо некоторым активным участникам сообщества эликсира, обвиняя меня в том, что я — русня, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ну, то, что я — русский я никогда не скрывал, скорее — выпячивал, с самого 1992 года, когда я впервые оказался за рубежом. Никаких специальным образом вытекающих из этого последствий, в принципе, нет, но в случае возникновения сомнений можно задать мне прямой вопрос и, скорее всего, навсегда занять почетную строчку в тетрадочке, в которой я бережно храню список дегенератов. Интересно, впрочем, не это; я безошибочно определил причину внезапного прохладно-настороженного отношения ко мне со стороны некоторых чуваков, потому что в моей жизни столь облыжная и абсурдная кляуза случается не впервой. О чем я и хочу рассказать.

Первый курс Политеха начался для всех нас колхозом. Это не эвфемизм и не новояз: весь курс отправили помочь стране с натуральным хозяйством, непосредственно на полях с картофелем и, кажется, турнепсом. Десять лет до миллениума, Горбачев посносил стены в чужих домах и добровольно посжигал все свои аргументы в любых политических дискуссиях, СССР дышит на ладан, а мы — мы едем в колхоз. Продукты по талонам, за сигаретами нужно охотиться, за водкой — стоять в очереди с рассвета до двух, когда магазин откроется, и толпа, наконец, узнает: будут ли сегодня в принципе торговать бухлом, а если да — то каким. По криминальным районам было безопаснее ходить с полуголой манекенщицей, чем с позвякивавшим пакетом. А мы — едем в колхоз.

Чтобы будущие светила науки не ударились во все тяжкие, или, хотя бы, не разбежались на второй день, колхоз был выбран равноудаленный от Приозерска и Выборга. До ближайшего автобуса, ходившего два раза в сутки — километров 15 по полям. Несколько бараков, полевая кухня, сентябрьские хляби и штук 50 ботанического вида мальчиков (девиц на физтехе можно было пересчитать буквально по пальцам), которых впервые оторвали от мамкиного подола и забросили в тыл беспросветной матушки России.

Мне-то с трудом удавалось раздобывать алкоголь на вечерние посиделки, что говорить про Митю, которого однажды избила мокрой тряпкой повариха за невытертые при входе в кухню ноги, или Леонида Давыдовича, которого величали исключительно по имени-отчеству за неудачные попытки говорить басом и курить беломор.

Каждый вечер мы возвращались с полей, наскоро перекусывали и разделялись на клубы по интересам. Кто-то играл в шахматы, кто-то — орал под гитару Цоя, кто-то подкатывал к поварихам овощебазы, располагавшейся неподалеку. Непреложным был только час отхода ко сну: поднимали нас в пять, поэтому без трех двенадцать мы разбредались по постелям, даже если заполночь ожидался приход Мессии. Перед отходом ко сну, я обычно выходил немного облегчить душу и тело. Будучи человеком интеллигентным, воспитанным и тонким, я не ссал прямо с крыльца, как это, например, делал более прямолинейный Витька, а отходил на метр в сторону, поближе к канаве. Не знаю, зачем. Возможно, мне исподволь хотелось чуть-чуть поуменьшить энтропию.

Спустя дней десять ударного труда на благо овощных закромов родины, я вдруг заметил, что мои соседи на меня косо поглядывают. Как будто подозревают в том, что я допил пылившийся у нас в тумбочке медицинский спирт (там было грамм 20, буквально каждый день кто-то наступал на доску с гвоздем, а медикаментов у кураторов нашего курса не было в принципе). Где-то через час меня это стало немного раздражать. Через три — я сказался уставшим и вышел, по обыкновению, на улицу. Спустился с крыльца. И тут из канавы сбоку донесся приглушенный Витькин голос: «Лёх, ты отойди немного подальше, тут свет от фонаря и видно!». Интонация была немного заговорщическая. Я растерялся. Сам Витька часто ленился перешагнуть порог, просто распахивал дверь и орошал ступени из предбанника.

Короткая разборка с четкими вопросами и легкими тычками Витьке под ребро показала: один из будущих физиков, живших в дальнем бараке и не принимавших участия ни в каких спорадических увеселениях нашего коллектива, проникся ко мне странным чувством (состоявшим из зависти, ненависти, презрения и восторга, насколько могу судить) — и не нашел ничего лучшего, как отловить всех наших по одному и сообщить им, что я по ночам онанирую за крыльцом. Что, как вы понимаете, в 16 лет было самым страшным из всех мыслимых грехов.

Недоразумение я довольно быстро прояснил, а потом долго думал, что же мне сделать с этим шептуном. Дать в рыло — некрасиво, он был на голову ниже меня и впятеро слабее. Провести воспитательную беседу? — Как-то слишком по-классноруководительски. Нашептать коллегам, что он ворует картошку и жрет ее сырой за амбаром? — Чересчур низко даже для меня. В общем, я забил. Настолько, что позвал чувака на следующую пьянку (он нажрался сотней граммов зверобоя, и представлял угрозу козе Машке, но это уже другая история).

Сейчас я очень рад, что такая история приключилась в пору моего вспыльчивого отрочества. Теперь я знаю, как мне поступать в таких ситуациях. Я даже прояснять ничего не буду. Надеюсь, вокруг меня больше благоразумных людей, чем идиотов.