В далеком, кажется, девяностом году мы провожали Лёню Дубинского. Отправление самолета вдаль было назначено на начало четвертого утра, видимо, чтобы снизить ажиотаж. До Пулково-II мы добирались последним автобусом. Накрапывал мелкий дождичек. Было зябко, но эту проблему мы удачно решили еще дома — посредством пары-тройки посошков.

К двум часам ночи жароповышающее совсем выветрилось, и мы затосковали. Бродили кругами вокруг неприветливо курившего милиционера в штатском, разделяя его стремление мрачно глядеть себе под ноги. И тут Паша Надубов, состоявший с деньгами в каких-то совершенно феерически-внебрачных отношениях (они были не больше, но и не меньше, чем редкие, но пылкие любовники) — нашел в луже червонец. Красный, с Лениным на обложке. Насквозь промокший, что не помешало ему мгновенно согреть наши души предвкушением.

В Пулково-II кафе не оказалось.

Мы бодро отправились в Пулково-I. Пешком, хотя легко могли себе позволить такси. Необходимо было слегка остудить разжигавшуюся в сердцах эйфорию.

Вскорости мы добрели до основного здания аэровокзала, съели по курочке и выпили по коньячку. Червонец кончился. Будучи единственным кафе в радиусе нескольких километров, грязная забегаловка испытывала манию величия и пассивную склонность к монополии. Мы двинули обратно. Примерно метров через тридцать Паша резко остановился и вытянул руку. Я подумал, что сто грамм конька не пошли ему на пользу и он собрался отсель грозить шведам. Но, проследив за направлением указательного пальца, обреченно понял: Надубов увидел, как можно срезать дорогу обратно — и мне не миновать перелезания через хлипкий забор, полутора километров пешком по пояс в траве, мокрых ног и туманных последствий. Я вздохнул и первым пошел в указанном направлении.

Не стану докучать рассказами о том, как мы осознали, что идем по взлетному полю («какие прикольные лампочки в асфальте»), как прыгали в траву при виде приближающегося УАЗика («кого засекут — тот пидор»), как отправляли естественные надобности в ведро с надписью «made in USSR» («хоть что-то у нас делают добротно»). Это всё — обыденная повседневность. Не стану врать также, будто бы нам было интересно, страшно, или там — избыточно-лирично. На взлетном поле Пулково по ночам темно и просторно. С тех пор я знаю, что с наступлением темноты на смену самолетам приходят мыши-полевки — вот и все впечатления. Мы читали вслух Гумилева и, возомнив себя партизанами, стремились не опоздать к вылету. Мы сюда все-таки попрощаться ехали.

Внезапно я замер. Приближавшееся зданьице Пулково-II было очень похоже на то, которое было на этом месте до начала нашего путешествия в Зал Растраты Червонцев. И все же оно чем-то неуловимо от него отличалось. Я осторожно высказал эту мысль Надубову, и он меня неожиданно поддержал.
— Ага, — говорит, — я тоже заметил.

Обмениваясь подозрениями, мы продолжали неуклонное движение вперед. Пройдя еще метров сто, мы практически одновременно поняли, чем именно. Окна аэровокзала со стороны взлетного поля были немыты и очень похожи на тусклые глаза смертельно больного катарактой человека. Здание не ремонтировали со времен эпохи кукурузников и оно смотрелось уныло, особенно в нелепых отблесках редких фонарей вокруг.

Надпись ЛЕНИНГРАД на крыше была выполнена латиницей. Отсюда можно было разглядеть урны на выходе из здания — после прохождения таможни. Я пожалел, что не захватил с собой килограммчик героина и яичко Фаберже.

Заграничное Пулково разительно отличалось от своей внутрироссийской реинкарнации. А Паша философски заметил, оглянувшись и обведя взлетное поле взглядом:
— Может убежища у этих мышей попросить? Литературно-ностальгического...