Усталым обычно едет вечером с работы человек. Читает книжку какую-нибудь непритязательную, поминутно отрываясь, шаря безразличным взглядом окрест. Мечты сводятся к тарелке супа и горячей ванне. Не располагают вечера после тяжелых трудовых будней к полету мысли и взрывам положительных эмоций.

Будучи офисным служащим младшего звена, таков и ваш покорный слуга.

Еду вот намедни в метро, почитываю между строк. Спину подламывает, ноги свинцом налиты и как притертой пробочкой закупорены. Голова побаливает. День удался — в смысле количества сделанного. Вязкая усталость навалилась, как поклажа на дромадера, не успел я закрыть за собой дверь рабочего кабинета. И вот — уже стою, мерно покачиваясь в такт извилистости пути к Коломенской. Там рельсы многое претерпевают: зимой — снег, летом — дождь. Не говоря о шпалах. Потому что метро должно быть под землей, а не абы как. Ну да ладно.

Еду, читаю. Прислонившись туда, куда как раз нельзя. Потому что я после работы еду, налоги плачу до копейки с самого девяносто седьмого года, и вообще. А то вот так один раз запретишь себе прислониться, когда хочется и устал — и на тебе — минус двести тысяч нервных клеток, которые невосстановимы. Я где-то читал.

Еду, в общем. И тут меня обшептывает одними губами кисейное создание женского пола щепетильного возраста. Прямо в торец. Заглядывает снизу в глаза, благоговеет так, что метров с двадцати заметно, и шепчет что-то неразборчиво. Я немного удивился, но вида не подал. Пусть думает, что передо мной каждый день симпатичные отроковицы после Автозаводской артистично шевелят губами. И тут она протянула мне фотографию. Взгляд сменился на заискивающий. С фотографии на меня смотрел потрепанный жизнью актер театра и кино Александр Домогаров. Усталыми ироничными глазами человека, которому все опостылело. Вместе с фотографией ко мне тянулась замызганным стержнем долгое время провалявшаяся в сумке шариковая ручка.

Поражаясь собственному цинизму, я взял фотокарточку в руки, размашисто поставил на ней собственную подпись, потом немного помедлил и выше приписал: «на долгую память». То, что в свежеиспеченном автографе Домогарова единственная хорошо различимая буква — это «М», меня не волновало совершенно. Я поправил очки (из-за которых, наверняка, меня и приняли за мастера), отечески потрепал девочку по плечу и уткнулся в свою книгу. Я предвкушал плебейскую радость пересказа этого казуса за ужином.
— Представляешь, — говорю получасом позже, — у меня сегодня автограф взяли. Вялая реакция меня не смутила, и я продолжил:
— Как думаешь, за кого меня приняли?
— За Ампилова? — из вежливости поинтересовалась сидящая напротив меня женщина. Я приосанился, взмахнул челкой, в который раз за вечер поправил очки:
— А так?
— За Невзорова? — я чувствовал, что мой триумф оборачивается полным фиаско. Но меня с Ватерлоо так просто не выгонишь. Я чванливо причесался и еще повертелся перед зеркалом. Буквально воткнул в уставшие глаза — ироничный усталый взгляд. Пытливым прищуром с кривоватой ухмылкой вперился куда-то в окно. Я бы сам себя сейчас принял за случайно сбежавшего из Ганнушкина юродивого.
— Ну, не знаю, садись давай, остынет же. — И тут я решил все-таки взять инициативу в свои руки. Пусть хоть осколочек моей краденой славы, но я покажу в самом выгодном свете. Напустил на себя маску полного равнодушия и сквозь зубы лениво процедил:
— За Домогарова!

Моя собеседница равнодушно подняла глаза и спросила:
— А кто это?