В окрестности города Керчь есть маленькая деревушка — Жуковка. Несколько домов, магазин на главной и единственной дороге. Славно место тем, что, во-первых — это самый узкий перешеек между Азовом и Черным морем. А во-вторых — и, конечно, в главных — тем, что туда ежегодно на лето выезжали (может быть, и сейчас выезжают) две археологические экспедиции из Питера. На Мермекий и Порфмеион. Копать там особо нечего, свалки да могильники. Но когда тебе четырнадцать лет, ты впервые больше чем на месяц оказался вне опеки родителей, между двух морей с лопатой в руках — клянусь, эйфория наполняет души и тела по самые пятки.

Так было и с нами. Экспедиция оказалась веселой, в меру разбавленной как раздолбаями от науки, так и строгими ценителями порядка в расположении лагеря. На второй день кончился привезенный с собой алкоголь. На пятый мы полностью утвердили распорядок дня. Сейчас даже страшно вспомнить. В шесть — подъем. Пять минут — и мы на раскопе. До часу дня с перерывом на завтрак — копаем. Потом — обед. Послеобеденный отдых — и — до трех-четырех утра свободное время. Скрашивать которое в местах чуть более приближенных к цивилизации — принято кином, вином и домином. Говорят, в среде маргиналов — еще театрами, выставками и перформансами, но последнего слова мы тогда не знали, а первые два — недолюбливали за пышность.

Основная наша сложность заключалась в том, что ни кино, ни домино в пределах явной досягаемости не было (троллейбус до Симферополя — не в счет). А вино — кончилось, как я уже успел сообщить, торопясь и обгоняя сюжет. А как не обогнать — когда душа пылает, что твоя Москва в 1812, даже сейчас, спустя двадцать лет, от одних воспоминаний.

Мы решили приготовить брагу. Сказано — сделано. Неподалеку располагался какой-то рыбоукладочный (или сельдезакаточный, точно не помню) завод — оттуда была принесена тридцатилитровая бочка, почти чистая. Мы ее даже, кажется, изнутри отдраили суровосоленой азовской водой с песком. Натаскали пресную воду с родника. И тут самый разумный из нас несмело проговорил в пространство, делая вид, что разговаривает исключительно сам с собой:
— А вода сама ведь не забродит?

Мы шикнули на него, как всегда шикают на людей, портящих чистоту и пронзительность момента. Как будто бы он громко рыгнул в филармонии. Коллегиальное решение идти за фруктами родилось в считанные доли секунды.

Вообще-то в тех краях преобладает степь. Сухая, побитая солнцем — как старая шуба молью — трава. Но мелкие трудности, понятно, нас уже остановить не могли. Мы взяли ведро, положили его в рюкзак и пошли.

Я глубоко убежден, что сила духа способна к материализации. Особенно сила духа четверых убежденных людей. Особенно, когда вдалеке, на последнем уровне, путеводно маячит алкоголь.

Однажды, глубокой зимой, в лесном домике, расположенном между Приозерском и Выборгом, при морозе за минус двадцать, в два часа ночи — закончилась водка. Я надел ботинки и пуховик и молча шагнул за дверь. Через два часа, ориентируясь по звездам и ебене матери — вышел в какую-то деревню. Разыскал дом старухи-самогонщицы. Не был покусан ее волкоподобной дворнягой. Умудрился вывести ее из алкогольной комы и убедил «отпустить» мне два литра. И даже уследил, чтобы она самогон дихлофосом не спрыснула «на крепость». После всего этого я нашел дорогу назад. При том, что Гоголевский бульвар, стоя на Арбате, могу искать часами.

Впрочем, я отвлекся.

Через пару часов мы набрели на какую-то деревеньку. В скромных палисадничках — о, чудо! — росли деревья, похожие на мумии сливовых. Солнце в тех краях печет нещадно. Мы постучались во вторую калитку (на первой висела угрожающая табличка « СТО О НО  ЗЛА  СО АКА!»). Объяснили нашу ситуацию и посулили бумажный рубль.
— Ха, — махнула рукой сухонькая старушка в сторону деревьев — трясите, сколько хотите. И мне ведерко соберите, заодно уж. А то немолода я, по деревьям-то лазить.

Рубль наш с презрением был отвергнут.

Мы быстро наполнили хозяйское ведро, затем свое. Сливы на ветках, казалось, не убавилось. И тут, как это всегда бывает, жадность оказалась сильнее здравого смысла. Мне пришла в голову, как тогда казалось, блистательная мысль.
— А давайте я понесу ведро, а мы еще и рюкзак наберем?

Не скажу с уверенностью, но, вроде бы, в тот момент меня все почитали за гения.

Рюкзак был наполнен молниеносно. Мы сердечно распрощались с хозяйкой и тронулись в обратный путь.

Идти, напоминаю, было километров десять. Под палящим солнцем. Ведро сильно оттягивало мне руку. Вадиму, за плечами которого находился рюкзак, было немногим легче. Потому что слива, как и подобает порядочной ягоде, быстро потекла. И спину его, вплоть до колен с тыльной стороны, приятно холодил стекающий сливовый сок.

Вернувшись в лагерь, мы великодушно сплавили ведро дежурным по лагерю, чтобы намыли к ужину. Сами же украдкой втащили истекающий мутной красноватой жидкостью рюкзак в шатер. Мы в нем жили — шестиместный, армейский. Туда не то, что рюкзак — беременного слона за хобот втащить можно. Бочка с водой ждала нас, призывно расправив бока в ржавых обручах.

И тут мне пришла в голову вторая за последние три часа блестящая мысль.
— Нужна закваска, — сказал я. И, не давая моим недогадливым друзьям поникнуть, продолжил, — запихиваем прямо вместе с рюкзаком. Там на дне землицы немного — самое оно! И мякоть отфильтруем, я мутную не люблю.

Пользуясь случаем, напоминаю: мне было четырнадцать лет. С тех пор я немного поумнел. Это на случай, если мои байки читает кто-то лично заинтересованный в моей вменяемости.

В общем, затолкали мы рюкзак в бочку — как был. Вместе со сливовой кашей. Даже от пролившейся на пол шатра воды (сука, все-таки, этот ваш Архимед!) — не сильно расстроились.

Через пару дней в палатке запахло. Еще через день — завоняло. Причем, не сладкой брагой. И, уж подавно, не сливовым компотом.

На четвертый день я веско сказал: «Кажется, готово.». Было принято решение в ночь испробовать.

Ровно в три часа утра, с боем воображаемых курантов, мы попытались вытащить рюкзак из бочки. Не вылезая из палатки. Попробуйте как-нибудь открыть ледяное шампанское, держа руки под столом и сидя на любимом пуфике вашей тещи. Но мы все-таки справились. Рюкзак с характерным хлюпающим звуком выстрелил в потолок, свалив и без того неустойчивый шатер на наши непутевые головы. Бочку мне удалось удержать в вертикальном положении не сразу. Палатка по щиколотку оказалась залита чем-то дурнопахнущим и липким. Я осторожно высунул голову наружу. Никого из строгих в пределах прямой видимости не оказалось, и я предложил идти на Азов — стираться. Все равно спать в этой грязевой ванне не представлялось возможным.

Мы кое-как выползли, оттащили наполовину уже пустую бочку в укромное место (в робкой надежде, что брага какая-никакая, но получилась), скатали шатер и двинули в сторону берега.

Процессия наша выглядела устрашающе.

Впереди — Вадим, с привычным обтекающим рюкзаком за плечами. Чуть позади — мы втроем, несущие скатанный шатер. Размером и видом он в темноте напоминал персидский палас шесть на четыре. Цинично обоссанный пекинесом, если упомянуть и запах.

Естественно, метров через сто нам навстречу попался самый строгий блюститель нравов лагеря. Он недавно искупался и возвращался к месту стоянки экспедиции. К счастью, он был сильно подшофе.

Увидев нашу процессию, он удивленно повел плечами, но, не желая неуверенной артикуляцией выдавать собственное состояние, промолчал и изменил курс — сместился чуть вправо, видимо, с целью нас обойти и продолжить движение. Мы, испуганно старались пропустить его и тоже изменили траекторию. Шагнули влево. Эти па придурковатых лебедей повторились раза три. Наконец, мы были максимально близки к тому, чтобы разминуться и более друг другу не надоедать. И тут Лабашев, шедший посередине, с придыханием шепнул ушедшему далеко вперед рюкзаку:
— Вадим! Загоняй его на нас!