для gaguadmitrij
Меня часто упрекают, что мое чувство юмора совершенно асоциально (в смысле, мне нравятся шутки, которые нравятся мне, а не кому бы то ни было еще). Так, я однажды придумал «Эмульгаторы Е777, Е13 и Е72!» и некоторое время вворачивал их к месту и не к месту. А где-то через год случайно выяснилось, что никто так и не понял, о чем это вообще. (Недавно я видел человека, который никогда не слышал понятие «Кизляр», но фильмы ужасов — точно не мой жанр.)

Чувство слога, ритма, размера, цезур, литот и примкнувших к ним рифм — у начинающего московского поэта Простецкого было сродни моему чувству юмора. Не то, чтобы я мог часами хохотать над собственными шутками, как он — перечитывать свои тексты. Нет, просто ему нравились только те стихи, которые нравились ему. А нравились ему только те стихи, которые писал он сам. «Это как кулинария», — часто говорил Простецкий: «в ресторане никогда не приготовят яичницу так, как люблю я!» Поэтому по ресторанам он принципиально не ходил, и чужих стихов принципиально не читал. Зато писал свои, причем в количествах, угрожающих всей писчебумажной промышленности России.

Как-то я зашел к приятелям в общагу Литературного. В комнате было сильно накурено дешевыми сигаретами и сильно начитано плохими стихами. Придерживая за талию — млевшую от портвейна и романтического флера общежития — пассию, Простецкий, запрокинув голову, экзальтированно декламировал облупившемуся потолку свои вирши. Остальные сидели смирно, понимая, что проще остановить на скаку горящую избу, чем заткнуть поэта, нашедшего (!) человека (!!) женского пола (!!!) готового слушать его творения (!!!!). О ту пору я был бронхиален больше обычного. Кхекал и перхал непрерывно. Учитывая тембр моего голоса, я представял собой сильную помеху — любой попытке жеманной декламации.

Я остановился в дверях и обвел помещение взглядом. Раздраженный Простецкий прервал ручей своих аллитераций (я тогда еше подумал, устыдившись собственной восприимчивости всякого говна: «плотину встретила стремнина») и сделал попытку привстать. Его наколенница, правда, весила раза в два больше, чем тщедушный, взявший на себя обязательство быть вечно голодным, творец — и они спаянным тандемом рухнули обратно на стул.

Стул, заставший, надо полагать, еще жопы Асеева и Паустовского, не выдержал и перестал быть стулом в естественном толковании этого слова. Копошение на полу вскоре затихло. Разморенная портвейном и томной напористостостью поэта, барышня оказалась не готова к таким мебельным трансформациям и спокойно уснула. Простецкий, полагаю, просто млел под теплом и пышностью формы, что твоё содержание в статьях плохих критиков. Я тихо кашлянул и спросил:
— Давно это у вас тут?

С дивана откликнулся нестройный хор: «Матюшкин, дал бы дослушать!»