Какой-то очередной праздник в огромной трехкомнатной квартире Лабашева на Старо-Невском подходил к концу. Бесчисленное количество гостей улеглось спать, заполонив телами практически все пространство двух комнат. Третья комната принадлежала удачно уехавшим на дачу родителям и охранялась от посягательств лично хозяином квартиры. На ее закрытых дверях висел огромный плакат, сделанный из куска ватмана. Он гласил: «заснувший здесь проснется в аду».

Мы с Филом сидели на кухне, допивая остатки водки и дожидаясь, когда уснет сам хозяин квартиры. Спать в груде бесчувственных тел нам не улыбалось совершенно. Филу требовалось выспаться, поскольку уже в начале восьмого утра он должен был ехать в Москву поездом с ближайшего вокзала.

Наконец, Лабашев уснул.

Мы радостно прокрались в никем уже не охраняемую комнату. Нашим взорам предстала огромная кровать, на которой свободно мог разместиться полк солдат. Очертания ее лишь смутно угадывались в полумраке. Фил шепотом бубнил о том, что обязательно надо завести будильник на шесть — иначе он опоздает на поезд. Я нес в руках чуть недопитую бутылку и пепельницу с кухни. Курить здесь было запрещено еще строже, чем просто спать.

Увидев кровать, Фил обрадовался так сильно, что не смог подавить в себе всплеск эмоций. Свистящим шепотом произнесенное междометие восторга сопровождалось несильным ударом мне в бок. От неожиданности я вздрогнул и выронил пепельницу. Белесое покрывало родительской кровати потеряло девственную чистоту. Даже в слабом свете летнего ночного неба, проникавшего в комнату через окна, на покрывале совершенно отчетливо было заметно серое пятно пепла с вкраплениями маленьких более темных пятнышек — окурков. Я глубоко вздохнул.

Фил, не меняя тона, просвистел мне в ухо, что он — мигом, стащил покрывало вместе с окурками с кровати, завязал его в узел, чтобы не оставлять за собой пепельный след, и практически вприпрыжку понесся в ванную комнату.

Я бережно поставил бутылку на прикроватную тумбочку и огляделся.

Комната была огромна. Я убедился, что если мы выкурим здесь по сигарете, никто ничего не заметит.

Почти сразу же на пороге комнаты возник Фил, с мокрым покрывалом в руках. Он кое-как расправил его, и перекинул через спинку стоящего у подоконника стула — сушиться. Потом он заговорщицки мне подмигнул, и выскочил из комнаты. Вернулся он минут через пять, неся в руках пару дымящихся чашек, распространявших по комнате волнующий кофейный аромат. Фил гордо посмотрел на меня, и сказал:
— Вот. На сон грядущий сделал. Чтобы ты на меня за покрывало не серчал.

Я бережно принял у него из рук чашечки и поставил их на тумбочку, рядом с бутылкой. Мы еще минуты две искали будильник, но не нашли его, и удовлетворились тем, что вывинтили на полную громкость ручку радиоприемника, висевшего на стене над кроватью. Мы собирались проснуться ровно в шесть утра под первые аккорды гимна.

С максимальными предосторожностями мы улеглись поверх одеяла. Фил, выбравший место у стенки, зафиксировал между нами пепельницу, придерживая ее одной рукой. Мы блаженно закурили. До шести утра оставалось около часа. Мы собирались еще немного вздремнуть.

Основная проблема папирос «Беломор», как выяснилось, связана с тем, что табак в них кладут чистый. Бумагу ничем не пропитывают. Смолы, содержащейся в самом табаке, не хватает на то, чтобы удерживать стлевший пепел на папиросе до тех пор, пока курящий не захочет стряхнуть его в пепельницу. Поэтому, когда я протягивал Филу бутылку с последним глоточком и — одновременно — стряхивал пепел, случилось непредвиденное. Я уронил тлеющие пол-папиросы Филу на руку. Ту самую, которой он держал пепельницу.

Фил оказался парнем непростым, и спокойно допил водку. Только потом он инстинктивно тряхнул рукой, державшей пепельницу. Пепел, как ни странно, рассыпался по пододеяльнику. Настала моя очередь идти в ванную.

Я управился еще быстрее Фила. Пододеяльник был выстиран и разложен на подоконнике. Я вернулся к кровати и сказал:
— Слушай, я знаю, что снаряд в одну воронку так часто не попадает. Но, по-моему, будет безопаснее, если я выпью свой кофе на стуле у окна.

Я взял кофейную чашечку двумя руками, и под смешки Фила пошел к окну. Я шел максимально осторожно, передвигаясь мелкими шажками и приволакивая ноги. Мое шарканье должно было быть слышно в Купчино.

Паркет в старых питерских квартирах — штука ценная. Дубовый, настоящий. Теперь такой не делают. Единственный минус — этот паркет очень подвержен разным климатическим воздействиям. Говоря нелитературным языком, его топорщит… Короче, я споткнулся. Ноги мои прекратили и без того неспешное движение, руки — напротив, продолжили. Момент импульса надо погасить, — пронеслось в моей голове. До окна я не дошел каких-то полтора метра. А вот кофе из чашки — тот да. Тот дошел. Долетел, я бы даже сказал. До ни в чем не повинного покрывала, сохнувшего после первой Филовой постирушки. Я приглушенно выматерился. Потом залпом допил остатки кофе, во избежание, и поплелся в ванную — отстирывать покрывало от кофе. Выходя из комнаты, на Фила я даже не взглянул.

Вернулся я скоро, хмуро развесил покрывало на подоконнике другого окна — дальнего от входа. Фил нежился на кровати, допивая свой кофе.

В комнате было пронзительно тихо.

Как стало достоверно известно через минуту, было пятьдесят девять минут шестого. Или, иными словами, без минуты шесть. Фил как раз приподнялся на кровати, принимая позу поудобнее.

Вам когда-нибудь прямо в ухо на максимальной громкости включали Гимн Советского Союза?

Рука Фила дрогнула. Остатки кофе выплеснулись на кровать. Фил кубарем скатился на пол, и рывком стащил простыню, пока не намок матрас. Заливаясь совершенно идиотским смехом, мы вдвоем поплелись в ванную.

И тут — в коридоре — нам встретился собственно хозяин квартиры, по какой-то нужде выбравшийся на кухню. Он возвращался досыпать; да он собственно и так спал на ходу. Он бы нас и не заметил вовсе, несмотря на то, что коридор был узок, а простыню мы несли перед собой как транспарант, да еще и хихикали, как два дауна. Клянусь, он бы нас не заметил, если бы Фил его не спросил:
— Серега, тебе чего еще простирнуть надо?