Начавшись с медосмотра, институт продолжился для меня колхозом. Не дав нам прослушать ни одной лекции, весь поток отправили подальше под Выборг, спасать картофельные поля, по всей видимости — от колхозников. Нас предупредили о тяжелых последствиях для любителей распить алкогольный напиток, посадили в автобусы и вывезли на 101-ый километр.

Выпив в первый же вечер всю привезенную с собой алкоголесодержащую жидкость, мы загрустили. Молодой организм требовал развлечений, а деревня Зверево ранней осенью — сами понимаете, не образчик идеального культурного центра.

Мы с наиболее отчаянным моим сокурсником Пашей Надубовым даже строили планы охмурения поварих дирекции колхоза. К счастью, следующим вечером произошло событие, сведшее необходимость поиска приключений на нет. В полуразрушенный барак, стоявший чуть поодаль, въехал целый поток первокурсников факультета журналистики Ленинградского университета. То есть, если быть совсем точным, первокурсниц. Потому что из шестидесяти с гаком будущих журналистов свою принадлежность к мужескому полу высказывали двое, а на деле оказалось, мужик там был вообще один. Но не в этом суть.

На следующий вечер, сразу после полевых работ, мы с Павликом вычистили перышки, сменили портянки, тайком прихватили заныканную на черный день общественную бутылку кубинского рома, и двинули на разведку. Мы развели костерок фактически под окнами журналистского корпуса, и стали ждать падающих к нам в объятья из окон первокурсниц. И они не заставили себя ждать. Через какие-то полчаса, мы сидели уже в окружении пятерых начинающих акул пера, и самозабвенно врали про что-то высокопарное. Незаметно Павлик начал читать стихи. Он читал, естественно, свое — мы тогда вообще читали только свое. Но, чтобы не портить впечатление от гениальных произведений, Надубов говорил: «Это стихитворение принадлежит перу нашего друга, достаточно известного в узких кругах, поэта Лёни Дубинского».

Здесь необходимо сделать небольшое лирическое отступление.

Лёня Дубинский был тихим мальчиком из приличной еврейской семьи. Полное отсутствие музыкального слуха избавило его в детстве от необходимости обучаться игре на скрипке. Ростом он был невелик, телосложением — хрупок. Самым сокровенным его желанием все 16 лет жизни было — пожить без родителей. И вот, в колхозе, такая возможность ему представилась. Лёня немедленно пошел вразнос. Он рассекал сырой и прохладный туман деревни Зверево в ватнике, кирзовых сапогах и кожаной шляпе с полями, курил Беломор и пытался неумело материться. При этом — он был прекрасным человеком. Его все любили…

Так вот, Павлито прочел очередное стихотворение, и провозгласил свое коронное: «Это тоже наш общий друг Дубинский написал». Девочки, стремящиеся стать журналистками, смотрели на Павлика с обожанием. Я тоже стал читать стихи. Я стал читать малоизвестного Хлебникова. «Это написал наш общий друг Лёня Дубинский». Павлик перехватил эстафетную палочку с легкостью необычайной. Мы читали молодого Мандельштама, Бурлюка, малоизвестные стихи Бродского.

Нашему общему другу Лёне Дубинскому, если бы он написал хотя бы треть прочитанного нами в тот вечер, стоило бы дать несколько Нобелевских премий. Нежные щечки начинающих журналисток стали пунцовыми, видимо, от чувства причастности к великому.

На деревню Зверево совсем уже спустилась ночь, и кубинский ром был давно выпит, когда Павлито начал: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях...». Звенящая тишина подчеркивала восторг, обуревавший журналисток.

И тут из сумрака вышел Лёня Дубинский собственной персоной, в своей немыслимой шляпе и с потухшей беломориной в зубах. Павлик оборвал прекрасное стихотворение, и расплылся в подобострастной улыбке:
— Разрешите представить — это как раз наш общий друг — Леонид Дубинский.

Девочки благоговели молча.

А Лёня… Лёня неумело сплюнул, выбросил беломорину, и радостно спросил:
— Ну что, бля, не ждали?