Мир вокруг — очень сложная и хрупкая конструкция. Действительно однозначных вещей в мире крайне мало, если они вообще есть. В одном из интервью БГ как-то сказал (цитата по памяти): «С точки зрения зайца, волк — зло. А с точки зрения леса — нет. И если отменить волков, зайцы погибнут». Каждый человек, несмотря даже на общую стадность и стремление делегировать формулировку общих принципов законности, морали, и вообще абстрактного «что такое хорошо», — особо важные заповеди формулирует для себя сам.

Для меня лично — в силу очень многих причин — военная интервенция, пересечение войсками границ другого суверенного государства — однозначное зло. Я никогда не смирюсь с тем, что Россия развязала войну. Не существует причин, которые могли бы это действие оправдать или, даже, смягчить. Также у меня нет сомнений, что Россия вторглась на территорию другой страны, бряцая оружием. Это — непреложный, неопровержимый факт.

Все ли так однозначно? — Да. В вопросе развязывания войны и неизбежной, неотвратимой расплаты за это в будущем — все донельзя однозначно. Делает ли это однозначными все сопутствующие обстоятельства? — Отнюдь.

Я втуне завидую всем тем прекраснодушным людям вокруг, которые свято убеждены, что в XXI веке все вопросы решаются при помощи партнерских соглашений, созвона по зуму и широкой натянутой на скулы улыбки. Я и сам таким был в двадцать лет, чего греха таить. Я свято верил, что после падения СССР, с разгулом демократии к нам придет мир и счастье. «Мы учебник прочтем, вопреки заглавью. // То, что нам приснится, и станет явью. // Мы полюбим всех, и в ответ — они нас», как сказал поэт за год до моего рождения.

К сожалению, этого не случилось. Милую, идущую всем навстречу, стремительно демократизируемую молодую страну, как заправский шулер, всегда сдающий первые две партии, чтобы с треском выиграть все остальные по удвоенным ставкам, элегантно прокатили с третьим кредитным траншем в 1998 году. Мне было двадцать пять лет, я хорошо это помню. Впрочем, это дела давно минувших дней, да и меня можно обвинить в предвзятости, ладно. Вот пример посвежее, буквально свежеиспеченный: что помешало США позавчера провести несколько зум-брифингов с Имраном Ханом, договориться о тесном и взаимовыгодном сотрудничестве и, широкозубо улыбаясь друг другу — разойтись? Зачем потребовался Шебаз Шариф и — как следствие — многотысячные митинги протеста? Можно же было по-современному, перетереть за бокальчиком смузи, и все уладить?

Однозначно ли происходящее сейчас на наших глазах в Пакистане? — Нет. Испанская пресса публикует репортажи с митингов протеста; в американской, британской и даже немецкой — тишина (наверняка можно найти какое-нибудь маргинальное издание с тремя с половиной читателями, которое — да, но речь идет о публикациях, которые увидит значимое количество людей). Честно ли победил Шариф? — Понятия не имею. Существовала ли заявленная коррупция при Хане? — Да наверняка. Как и при всех остальных властях. Я не берусь судить. Я берусь судить о взглядах Рауля, который держит кофейню на соседней улице, и с которым я разговаривал. О позиции пакистанской власти, или пакистанского народа — я судить не берусь.

Точно так же я не берусь судить о любой ситуации, происходящей в другой точке земного шара, — по показаниям очевидцев. Скрепя сердце, я готов почти безоговорочно поверить своим друзьям, буде они свидетелями, да и то, с множественными оговорками. Однажды прекрасная женщина, с которой я тогда делил кров и хлеб, спросила у меня: «Куда переложить голубцы, чтобы поместилось в холодильник?». Я, не отрываясь от работы, ответил: «В красную кастрюлю». В ответ на что с изумлением услышал: «У нас нет красной кастрюли». После непродолжительной перебранки о существовании сего предмета кухонной утвари в нашей квартире, я встал, вышел на кухню, открыл шкаф и достал оттуда красную кастрюлю. Мы ее вместе покупали. Мне доподлинно известно, что моя подруга не была дальтоником. Просто она была немного на меня обижена за какую-то мелочь, что подспудно экстраполировалось на все мои действия и слова. Такое говно, как я, в тот конкретный момент, просто не могло сказать ничего правильного. Она продолжала отрицать существование в доме красной кастрюли даже тогда, когда я стоял перед ней с этой злосчастной кастрюлей в руках.

Этот случай очень многому меня научил.

У Реймонда Чандлера, кажется в «The long goodbye», есть такой персонаж: одинокая старушенция, случайный свидетель преступления, которой увиденные обрывки показались чересчур пресными, и она в результате додумала и изложила более полную, яркую, версию происшедшего. Это очень, слишком частая модель поведения, причем подавляющее большинство людей делают это неосознанно.

Поэтому, именно поэтому, все не так однозначно, когда речь заходит о слухах, фотографиях, или даже показаниях случайных свидетелей. В глубине себя я склонен принимать решения вида «скорее да», или «скорее нет» практически по всем вопросам мгновенно, но однозначным оно становится только в тот момент, когда я знакомлюсь с доказательствами. Как я уже где-то говорил, зло сотворенное и доказанное, еще не делает субъекта, будь он человеком, или государством, виновным во всех остальных грехах. Автоматическое признание вины «плохиша» и слепая индульгенция «отличникам» — признак недалекого судьи.

Особенно неприятно видеть людей, смакующих вброшенные непроверенные подробности «зверств» с обеих сторон. Да, позиция «все, что было и все, что будет — фейк» — попахивает говнецом, но из этого опять же не следует, что она априори не верна. И, несмотря на то, что я склонен в глубине души верить в некоторые вещи (зачастую — иррационально), я все-таки не позволяю своим эмоциям убедить собственный разум. Пока нет доказательств — особенно, в случаях, когда их было бы совсем нетрудно предоставить — мой разум считает данный конкретный случай неоднозначным. Если вам, по какой-либо причине, нужен ретивый, убежденный в своей правоте собеседник, имеющий незыблемое мнение по любому вопросу — приношу свои извинения. Не оправдал надежд.