Я умудрился прожить сорок лет на этом свете, не решив для себя одну из архиважнейших общественно-политических дилемм: «Чисто — там где не мусорят, или там, где убирают?». Я жил в Ленинграде и Ираклеоне, Москве и Берлине, при советской власти и при первом пришествии зеленых в Германию, при зверином капитализме в 90-е и при последних коммунистах в Греции, в дорогих фешенебельных районах, и почти в фавелах — и тем не менее, обе чаши весов этого фемидного вопроса наполнялись примерно поровну. На каждый аргумент за «не мусорить» мгновенно находился противовес в пользу «прилежно убирать». Я даже долгое время наивно полагал, что это — не дихотомия, и нужно постоянно следить за чистотой посредством уборки, не забывая отрубать по примеру Петра I руки тем, кто выбрасывает окурки на тротуар.

Теория разбитых окон, часто приписываемая бывшему мэру Нью-Йорка Рудольфу Джулиани, а на деле сформулированная социологами Джеймсом Уилсоном и Джорджем Келлингом пока Джулиани в качестве прокурора кошмарил Бананового Джо, звучит красиво, но недостаточно убедительно. Мне действительно никогда не хотелось разбить окно в доме с целыми, сверкающими чистотой стеклами, но инверсия начальных условий уничтожает постановочную красоту гипотезы: увидев в подъезде следы облегчения не нашедшего в округе общественный сортир панка, мне никогда не приходила в голову мысль: «О, куча говна! Надо немедленно насрать рядом!».

В общем, мне требовалась теория поубедительней, и первый год жизни в Испании, который мы с супругой провели, путешествуя по стране буквально каждые выходные, подарил мне ее, ненавязчиво раскрыв глаза на очевидные для вдумчивого созерцателя причинно-следственные связи. Название моей новой теории вынесено в заглавие этой заметки, хотя применимость ее, несомненно, гораздо шире.

Дизайн уличных табличек — уникален для каждого испанского города и деревни. Я собрал коллекцию из примерно пятисот фотографий знаков «Улица Главная» (выложить которую прямо тут — не позволяет узость полей, но я когда-нибудь не поленюсь и сделаю коллаж). Для понимания, о чем я: вот несколько табличек из последних поездок, Аргентона, Италия — поскромнее, но все равно, Сарагоса, старая и новая таблички рядом.

Любовь к красоте — качество не врожденное, и уж подавно не поддающееся принудительному воспитанию. Экскурсия раз в месяц в Эрмитаж — даже в отъявленных отличниках вызывает скуку и подспудное неприятие. Играть в снежки — веселее, чем стоять в очереди, а потом шаркать накладным войлоком прокатных тапок — по блестящему паркету бесконечных анфилад под монотонный бубнеж унылого экскурсовода. Мысль, мягко говоря, не нова, но: насильно мил не будешь. Это не я вдруг скатился в трюизмы — это народная мудрость, терпите. Любовь к красоте нельзя прививать по понедельникам и четвергам с трех до шести. Особенно, когда вокруг тебя в остальное время — Мытищи. Процесс этот интимный, и не нуждается в участии третьих лиц, будь то искусствовед в жабо, или учительница МХК с хроническим кашлем, переходящим в сардоническое шипение по случаю незнания учеником принципиальных отличий Клода Моне от Эдуара Мане.

Испанских детей тоже, разумеется, третируют музеями и картинными галереями. Однажды я из любопытства прибился к одной из детских экскурсий в, кажется, Альхаферии. Дети сидели на каменных ступенях (испанцы волшебным образом не подцепляют мгновенно простатит с циститом от сидения на камне, и у детей этот запретный плод злобные надзиратели в масках учителей — не отбирают) и слушали увлекательный, почти детективный рассказ про распад Кордобского халифата. Потом они немного поиграли в войнушку под знаменами Альфонсо I, спели очень нестройным хором кусочек из оперы Верди «Трубадур», перекусили и пошли смотреть своими глазами на артефакты той эпохи. Им было интересно, насколько я могу судить.

Было бы интересно в такой ситуации мне? — Понятия не имею; этим ребятам было лет по десять-двенадцать, а к этому возрасту я уже состоялся ментально, как личность, сформированная «в балтийских болотах, подле серых цинковых волн, всегда набегавших по́ две». Я вырос среди дождя, низкого неба и довлеющего серого. Серым вокруг было все: от костюмов членов политбюро, до краски, в которую было выкрашено здание моей школы. Не слишком-то гражданское слово «шаровый», применительно именно к цвету краски, я выучил года в четыре. Вторым официально приемлемым цветом был синий. Школьная форма была синей. Парты — синими. Когда мы играли в хоккей, на нас были серые шаровары и темно-синие ватники. На футбол мы наряжались в синие трусы и серые футболки. И, сука, уличные таблички были тоже синими, абсолютно одинаковыми и выхолощенно-безликими.

Когда в футбол играют испанские дети, с неба обыкновенно светит солнце, вокруг — зеленый листьев борется со всеми оттенками радуги цветов, а над площадкой висит уличная табличка, наподобие той, которую я сфотографировал сегодня утром в Тиане) и с демонстрации которой начал эту заметку. Когда с детства ты привык к тому, что мир — ярок, и даже такая утилитарная штука, как табличка с названием твоего переулка, может радовать глаз — как-то охотнее идешь вместо уроков поглазеть на «Менины».

Мой отец часто повторял: «Интерес к делу приходит с первым успехом, а добиться успеха — невозможно при отсутствии интереса». Мне удалось разорвать этот порочный круг в довольно большом количестве смежных и не очень областей. Каждый раз это происходило потому, что я начинал с малого, отщипывал буквально кусочек от пирога, а не пытался схватить огромный ломоть. Математику и физику я полюбил благодаря книжкам Перельмана, купившего меня своими простыми опытами, которые я легко повторял в домашних условиях, и загадками про шифры и прочую приключенческую арифметику. С тех пор я с пониманием отношусь к людям, которые ненавидят естественные науки после знакомства с оными в пятом классе на примере малоосмысленного третьего закона Ньютона и тригонометрических заклинаний про «синус — отношение противоестественного катета к гипотенузе». За свою жизнь я рассказал минимум десяти половозрелым людям с высшим образованием, в чем смысл смены знака первой и второй производной, и все они слушали меня открыв рот, потому что «эпидемия пошла на спад» — это любопытно и в принципе полезно увидеть по трем сухим цифрам госпитализаций за последние три месяца, а «отношение прироста функции к приросту аргумента при приросте аргумента стремящемся к нулю» — мне по сию пору представляется бессмысленным магическим заклинанием, страдающим тавтологией.

Так же было со стихами. В пятом классе средней советской школы я написал сочинение на свободную тему по «Старику Козлодоеву», а занимаясь в доме уборкой — включал «Канатчикову дачу» на магнитофоне «Весна 305» и каждый раз неизменно улыбался на «бился в пене параноик, матершинник и крамольник: „Надо выпить треугольник, на троих его — даешь!“». Я полюбил поэзию и в результате со временем даже добился сносной экспертизы, могу по двум строчкам отличить Рубцова от Кольцова, и на пальцах объяснить, почему Быков — бездарный графоман. Но благодарен за это я только Гребенщикову и Высоцкому. Ну и отцу, разумеется. Познакомься я с рифмованными строфами на уроке по Некрасову — и, я уверен, меня бы тошнило от поэзии до сих пор.

Это касается всего, буквально всего. Моему неплохому — по оценкам независимых экспертов-собутыльников и зависимых бабцов — вкусу в одежде — я обязан Джону Мейджору, на галстучный узел которого тоже однажды обратил внимание мой отец: «Смотри, как у него он небрежно выглядит, не то что у всех этих стерперов в президиуме ЦК». Головоломки (в том числе связанные с узлами) я уже успел к тому времени полюбить, поэтому сначала научился вязать такой же узел, а потом и стал внимательнее приглядываться к незаметных штрихам в одежде, отличающим дорогое но безвкусное платье от изящного. Я умею шить, потому что бабушка разрешала мне строчить на трофейном «Зингере» и я начинал не с рукавиц для человекоподобного башенного крана на уроке труда, но с корявой буквы «А» на куске картона (Миро был бы в восторге, полагаю). И так далее.

Так вот, теория уличных табличек. Детям нужно показывать красивое, увлекательное, яркое. Дальше они сами справятся. Без принудительных походов в музей и без тригонометрии в пятом классе. Им должно стать интересно, дальше круг замкнется, и все пойдет как по маслу. Или нет — и тогда уж без дворника не обойтись.

Но в любом случае: каждый «я же гуманитарий» — жертва ужасного преподавания естественных наук в нашем обществе, точно так же, как каждая «я же сова» — жертва жизни в городской квартире с окнами, выходящими на помойку. С тех пор, как с моего балкона можно встречать рассвет в море — я не встаю позже шести утра. Чего и вам желаю.