Павлику, которого я смел называть другом

Сколько стихов написано теперь уже не сосчитать.
Ныне, навеки, присно, нам они не чета.
Жало пера вгрызается в белой бумаги лист,
круги нареза́ет зайцем, запутывающим лис.

Писать тебе посвящения — наверно уже не в срок.
Я просто прошу прощения за спущенный злом курок.
Твой профиль, такой незыблемый, и зыбкий такой в ночи —
и воздух густой, замыленный, — хоть лепи из него кирпичи.

Твой голос, кричащий шепотом про взоры, про два луча,
расплывчатое что-то там, про кровь и визит врача,
про вены, распоротые лезвием, пока на веранде бал,
они танцевали — лезли мы куда нас вела судьба.

Улыбки твоей застенчивой и правды твоей клинок —
я помню все наши встречи, все выпитое вино.
Ты прыгнуть не мог под поезд, вслед за своей судьбой,
но не умел успокоиться душой навсегда седой.

Ты чувствовал фальшь предсердием, и — будто в гостях — молчал,
но злые плясали черти в карих твоих зрачках.
Ты весел, мой милый мальчик, о счастье и не проси —
без шансов в последнем матче, таков уж расклад прости.

Сколько стихов написано — мне слышится голос твой.
Харон заведует визами, прошлогодней листвой.
Мякиш пера в бумагу втирает чернила слёз.

На словах настоена брага,
та,
что ты с собой унёс.