Этот час сжимает пространство в руке
  рвётся точкой любая строка.
Ночь лучами расходится по реке,
  по спирали плывут облака.
Затихают прощальные звуки вдруг,
  кодой взорван минорный аккорд.
Боевые подруги стоят без подпруг,
  кто последний тут на исход?

Тихим звоном трамвай отползает в депо,
  тетрис стульев в предбарной ночи́.
Предпоследний прохожий, туда, где тепло,
  каблуками по бонго стучит.
«И вот в этот-то час, как глухая дрожь,
  проплывает по тьме тоска.»
Наступает час смирения — что ж,
  здесь так принято — час быка.

Демон курится дымом из всех щелей,
  расползается за порог.
Чесноком пропахший, растет щаве́ль,
  чтобы щей было вдосталь впрок.
Гаснет каждый последний во тьме фонарь,
  погружая весь мир во мрак.
Муэдзином колотится пономарь,
  нарядившись в червовый фрак.

Ветер гонит банки, клочки газет,
  на табло витрин — крупный счёт.
Пахнет серой, и, видимо, быть грозе.
  Но пока не время еще.
Мерный шорох листвы, словно яростный крик, —
  перспектива искажена,
перекрестием — черный прощальный штрих —
  поперек, на все времена.

Каждый скряга готов по счетам платить,
  храбрецы дрожат по углам,
и свистят слова, бьют в оттяг плетьми,
  и несут подарки волхвам.
Память-шпа́тель стирает прошлого сыпь,
  шлиц равняет заподлицо́,
струпья камер обскура, и снов глисты —
  это мы, в конце-то концов.

Вдруг внезапным хохотом, светом фар,
  клинком, будто студень режь,
вновь наносит тактический свой удар
  по быку матадор надежд.
Чернота за собой этот ад унесла,
  высыхает слизь в стоках ям.
Демонический, мрачный анапест зла —
  превратился в салонный ямб.

До рассвета остался какой-то час,
  рвет оковы всех млечных пут.
Никому уже не грозит печать
  в приговоре за пять минут.
Из окна напротив разносится стон,
  оборвавшийся в соль-мажор.

Это сон, милый мой, просто страшный сон,
  спи спокойно, мой фантазёр.