Летом 1990 года, окончив школу, и поступив в Политех, я полетел в Тбилиси. К родственникам.

Дедушка по материнской линии, Георгий Илларионович Дзидзигури, светлая память, — был единственным человеком, который вел себя со мной, как со взрослым. Мы были практически незнакомы. Мы редко летали в Тбилиси, а он был достаточно своенравен, чтобы летать в Питер. Я его очень любил.

Я прилетел очень поздно, потом мы долго сидели на кухне и пили Кахетинское. Мой дядя, человек тонкого ума и изумительного чувства юмора, — все время повторял, нарочно усиливая мягкий грузинский акцент:— Вот ты, Алеша, начал курить. А ты знаешь, что в Штатах теперь курят только негры и пуэрториканки?

И заразительно осуждающе хохотал. Разошлись спать мы под утро.

В девять утра я с трудом продрал глаза, чтобы увидеть собственного деда, пьющего свой утренний кофе в кресле напротив. Перед тем, как усесться в кресло пить кофе, мой дед каждое утро совершал следующий ритуал: в течение почти часа он молол себе зерна в ручной мельнице, потом минут тридцать варил его на едва различимом огне, а потом переливал в хрустальный стакан в подстаканнике. И вот, это все было уже позади. Дед сидел напротив в кресле и тягучим взглядом смотрел на меня. Я окончательно открыл глаза и пожелал ему доброго утра. Дед по обыкновению сразу взял быка за рога.— Алёша, сегодня ко мне должен придти мой институтский друг. Спустись, пожалуйста, в продовольственный магазин внизу, и купи коньяка какого-нибудь, не моложе пятидесяти лет.

Он положил на стол двадцатипятирублевую купюру и, неслышно ступая, вышел из комнаты.

Пояснение для молодежи: на дворе стоял 1990й год. Повсеместная талонная торговля, пришедшая на смену Горбачевской борьбе с народным пьянством. Коньяк — любой — в Питере раскупался прямо с машин, ящиками. С другой стороны — мне был выдан четвертной.Для совсем молодых: ситуация была сродни той, как если бы вам сегодня дали тысяч десять долларов и попросили принести из магазина на углу живого пингвина.

Я отнесся к просьбе философски. Деду шел восемьдесят четвертый год. Он имел право на свои заморочки. Я не спеша умылся, оделся и вышел на улицу.

Войдя в магазин, я обомлел. В алюминиевых проволочных контейнерах, в тех, в которых у нас продавалось молоко, стояли вина. По сорту на полку, по три на контейнер, по двенадцать на стену магазина. Стен было три. Пространство вдоль четвертой стены занимал прилавок, над которым висели полки, уставленные крепкими напитками. Водка, ром, еще что-то. Коньяк, естественно. В частности — Арагви, 75-летней выдержки. Еще в этом продовольственном магазине можно было купить соль по талонам, сигареты «Космос» по полтора рубля за пачку — против номинальных семидесяти копеек (моя тетя Марина, когда впервые приехала в Питер, с самолета огорошила мою маму вопросом «а сколько у вас стоит сорокавосьмикопеечное мороженое?»), и, почему-то, гвозди. Продавец удивился моему желанию купить и коньяк и шесть бутылок «Киндзмараули» единовременно, но ничего не спросил.

Дед принял коньяк с молчаливой благодарностью, а вино я увез в Питер. По дороге домой из аэропорта, на мою авоську хищно поглядывали все без исключения попутчики. Наконец, какая-то дама не выдержала, и спросила:
— А где вы покупали это вино?.

Я для солидности помолчал, и снисходительно произнес:
— В Тбилиси.