Не знаю, как деревья, но дома в то время были большими. Нас с первой женой занесло жить на Гражданку, практически за черту города. Там еще троллейбусный парк и зимой темно, как у афроамериканца в радужной оболочке глаза.

Июнь выдался теплым, солнечным и приятным во всех отношениях. Сессия была сдана; лето обещало радовать и впредь. Предаваясь безделью, кутежу с многочисленными гостями и прогулкам в ночи, мы, казалось, были совершенно счастливы.

Тот вечер не предвещал ничего экстраординарного. Монотонно гудели редкие комары, жужжал холодильник «Юрюзань», телевизор голосом модного диктора самозабвенно рассказывал какие-то гадости. Я решил выйти, пройтись, купить пива. Не знаю, что скажут пуристы; по мне — нормальное вечернее желание. Я бы даже сказал, стремление.

Я переобулся в сандалики и спустился на лифте вниз. В кармане позвякивала мелочь, на лице блуждала идиотская ухмылка. Вечер мне нравился все больше и больше.

Выйдя на крыльцо, я обмер. Вот представьте себе: Гражданский проспект почти у самого Мурино, девяносто третий год, лето, все в отпусках, тишь, благодать. Птички, кустики, травка. Голубого ручейка не хватает, но и без него — вполне идиллично. И вот, на фоне всей этой пасторально-российской действительности — мадам очевидно англо-саксонского вида, в немыслимом костюме, прюнелевых туфлях и при вечернем макияже. Лет семидесяти пяти. Задрав голову так, что очки норовят исполнить кульбит и упасть назад. Смотрит в небо.

На часах — что-то около одиннадцати. Солнце только село, птицы еще щебечут, как днем; троллейбусы шумят в парке. А она — стоит на крыльце нашего дома и с безумным видом пялится в небо. Как будто ждет развержения хлябей. Или, наоборот.

Я сжалился над бедной иностранкой. Все-таки она сама не местная. И все такое. Подошел, и по-английски спросил без обиняков:
— Чем могу помочь?

Мадам вздернула сморщенный носик еще немного, что, учитывая позу, в которой я ее застал, казалось невозможным. Учтиво улыбнулась. Продемонстрировала выдержку, слегка наклонила голову, растягивая паузу, и лишь тогда на безупречном оксфордском английском ответила:
— Is this white night?

Я подобострастно поклонился. Мне нравится, что у нас есть белые ночи. Мне нравится гулять в это время до утра; разводить мосты, пить дешевый портвейн и ощущать причастность к великому. Поэтому я всегда с видимым удовольствием обсуждаю феномен белых ночей с иногородними. Итак, я поклонился, и учтиво ответил:
— Yeah, this is white night.

Брови англичанки взлетели. Она с почти тактильно осязаемым пренебрежением посмотрела на меня. Как на растение, которое внезапно заговорило, но несет неимоверную чушь. Потрогала языком передние зубы, видимо, чтобы четче произнести следующую фразу. И отчеканила с укором:
— Where are the fucking drawbridges, then?