В неполные шестнадцать лет я поступил в Политех. Это все произошло как-то плавно, я даже и не заметил особых перемен в моем существовании. Сдал выпускные в школе, они были признаны достаточными для зачисления, и — в начале июня — гуляй, пострел, учи гуадеамус.

Тем летом я еще слетал в Тбилиси, погулял на празднике «Белых Ночей», а потом — так и вовсе чуть не был опубликован журналом «Юность» в рубрике «Молодые да Ранние» (или что-то в этом роде). Я ощущал себя великим сворачивателем гор и уже почти умел пить портвейн. Мне было почти шестнадцать.

Политехнический Институт начался для меня с медосмотра. Он, бля, для всех начинается с медосмотра. Видимо, чтобы тягу к знаниям поотбить. Но, напоминаю, настроение у меня было отменное, и его не мог испортить даже медосмотр.

Нас ожидало много врачей. Не помню, были они в халатах, или без; молодые, или старые. Пышущий здоровьем, я обежал всех чуть ли не первым, и курил на крыльце, ожидая кого-то из знакомых. Мягкое осеннее солнышко ласково грело меня. Ничто не предвещало беды.

Вдруг дверь поликлинники приоткрылась, выпустив на свет божий милую девчушку, мою будущую сокурсницу. Судя по выражению ее лица, она находилась в отчаянном положении. Она попросила у меня огня, в три затяжки выкурила сигарету, и произнесла:
— Не, ну чо, им жалко, что ли?

Мои наводящие вопросы прояснили ситуацую: она опаздывала на день рождения к подружке, а ей еще оставалось пройти терапевта. Она замешкалась у невропатолога, и была в очереди двадцатой. Подружка ее, естественно, убьет. И вообще.

Я еще раз посмотрел, прищурившись, на солнце, и великодушно предложил пройти терапевта вместо нее. Я у него был уже с час назад, а при таком потоке народу — кого-нибудь запомнить — нереально. Содержание визита сводилось к ответу на вопрос «как себя чувствуем?» и последующим выслушиванием монолога на тему «а у меня к осени подагра разыгрывается». Я не горел желанием слушать это еще раз, но не бросать же даму в беде, в самом деле.

Таким образом, диспозиция кардинально изменилась. Я вернулся в очередь с карточкой Юли Войновой, куда терапевт должен быть написать дрожащей рукою свой вердикт, а сама Юля, светясь вселенским счастьем — понеслась праздновать день рождения подружки.

Моя очередь подошла довольно скоро. Я вошел в кабинет, положил предусмотрительно развернутую (чтобы доктор случайно не бросил взгляд на фамилию) карточку ему на стол и улыбнулся. Потом я честно сказал, что ни на что не жалуюсь, и еще раз выслушал лекцию о превратностях подагры по осени. Терапевт расписался в моей карточке. Я попрощался. В окно светило уже заходящее солнце.

И тут на столе врача зазвонил телефон. Он потянулся к нему, локтем зацепив медицинскую карточку Юли Войновой. Карточка упала на пол, раскрывшись где-то посередине.

Доктор сказал «алло» в трубку, и потянулся поднять карточку с пола. Потом он некоторое время сидел, не двигаясь, на стуле, согнувшись в три погибели, не отрывая глаз от лежавшей на полу карточки. Потом он сказал телефону «до свидания», и положил трубку рядом с аппаратом. Потом он посмотрел на меня. Он смотрел на меня как Маугли на небоскребы. Долго, не отрываясь. Я уже даже забеспокоился о его душевном здоровье.

Наконец, доктор сгреб карточку в охапку и заорал на всю поликлинику:
— Что это, бля, такое?

Я виновато сжался, предчувствуя худшее, и проследил за его взглядом. Медицинская карточка, падая, раскрылась на огромном штампе, выставленном причудливым фиолетово-красным цветом, и оттого заметном сильнее, чем таракан на белой скатерти.

Штамп гласил: «гинеколог: здоров».