Сдав зимнюю сессию на первом курсе, я затосковал. Неоправданная четверка по аналитической геометрии, напряженные отношения с родителями в свете перманентного конфликта отцов и детей; отсутствие денег как таковых и перспектив их получения — все складывалось одно к одному. Я предавался унынию уже не первый день, как вдруг позвонил Лабашев:
— Дом отдыха «Дубки», двадцать пятый километр шоссе на Поляны. Это под Зеленогорском, у меня двушки больше нет!— выпалил он, и в трубке раздались короткие гудки.

На сборы у меня ушел весь вечер. А именно, я до половины первого ночи предавался сладостным мечтам о предстоящих развлечениях, которые сулили выходные с Лабашевым в загадочных «Дубках». Засыпал я совершенно счастливый.

Добравшись первой электричкой до Зеленогорска, я неспешно подошел к расписанию автобусов. Первый рейсовый на Поляны отправлялся в половине одиннадцатого. Радостно-оранжевые цифры на табло над зданием вокзала гласили: -25°С. Мне же, невзирая ни на что, по-прежнему хотелось петь.

Я решил идти в «Дубки» пешком.

К половине девятого стало светать. К этому моменту я уже совершенно не чувствовал ступней, а уши, казалось, готовы с хрустом рассыпаться от прикосновения. Попутных машин, на которые я рассчитывал, отправляясь в это пешее путешествие, не было. Петь мне все еще хотелось, но только про себя. Лишь приближающиеся с каждым моим шагом развлечения в «Дубках» не позволяли мне предаться унынию.

Наконец, сзади послышался нарастающий гул. Если бы не заснеженные поля вокруг, я бы решил, что этот звук исходит от разгоняющегося по взлетной полосе бомбардировщика. С хрустом развернувшись на каблуках, я увидел самую желанную на тот момент картину — приближающийся ко мне по шоссе карьерный Белаз. Я замахал руками, как Робинзон Крузо, увидевший спасительный корабль; мне стоило больших усилий подавить в себе желание разжечь костер и запустить в небо пару сигнальных ракет. Меня даже не насторожил тот факт, что Белаз шел по трассе, выписывая странные зигзаги. Его траектории позавидовал бы сам Безье, но какое это могло иметь значение, когда от его кабины за версту пахло теплом и уютным бензиновым смрадом. Белаз подъехал ко мне и лихо затормозил. Через пару секунд открылась дверца с моей стороны, и моим глазам предстала живописная картина.

Поперек сидений, совершенно обессилев от последнего совершенного действия — открывания дверцы — лежал здоровенный детина в ватнике. Его принадлежность к шоферскому племени не оставляла никаких сомнений. При этом он был пьян настолько, что подняться и сесть обратно за руль без моей помощи — оказалось выше его сил. По кабине клубами плавал перегар такой плотности и насыщенности, что возможность повесить топор — переставала казаться метафорой. Детина осклабился и басом поинтересовался:
— Замёрз? Садись, студент.

Это был момент истины. За долю секунды я сопоставил очевидное (скользкую трассу, полное отсутствие перспектив вписаться во все повороты с таким персонажем за рулем, тот факт, наконец, что в кабине без закуски было тяжело дышать) и невероятное — отпустить Белаз и остаться мерзнуть на шоссе. Я сделал выбор в пользу благородной смерти в тепле. И влез в кабину.

Видимо, мой шофер был хорошим физиогномистом, потому что он тут же, совершенно бесстрастно, сказал:
— Не ссы, студент, этот трактор ездит сам, я тут только для форсу посажен.

Не скажу, впрочем, что меня этот пассаж сильно успокоил.

Он довез меня практически до самого дома отдыха. Дорóгой балагурил, рассказывал какие-то байки, периодически бросал руль и, отчаянно жестикулируя, разворачивался ко мне всем корпусом. Потом опустил руку под сиденье, извлек оттуда початую бутылку водки и приложился к горлышку. Сделал глоток, удовлетворенно крякнул, и сказал:
— Вообще-то, мне и самому иногда страшно так ездить. Если б не белое, — он кивнул на зажатую в огромном кулаке бутылку, — хуй бы я на карьере работал.