The Raven. Edgar Allan Poe.

В полночь, слабый и смиренный, я задумался о бренном,
о значительном и странном, о делах ушедших дней.
Я кивал в такт мыслям этим — задремал, и вдруг заметил:
стук раздался на рассвете — стук в дверь камеры моей.
«Просто стук», — пробормотал я. «Кто-то там стучится в дверь —
просто гость ночной, поверь».

Как отчетливо я помню тот декабрь холодный, знобный:
отблеск каждого в камине уголька плясал, как зверь!
Жадны втуне ожиданья прекращения страданий.
В фолиантах мирозданья не сыскать замен потерь:
той единственной сиянья. Ангелов прекрасных дщерь
не Линор уж нам теперь.

Образ зыбкий, нежный, сладкий, шелестящий в каждой складке
штор меня вгонял украдкой в страх, неведанный досель.
Помогая сердцу биться, повторял: «Мне это снится!
Это просто гость стучится, в дверь палаты, в кельи дверь,
полуночный гость стремится в клетку камеры моей.
Просто гость ночной, поверь».

Крепок дух мой; руки сжал я, прочь сомненья, гость нежданный:
«Господин ли, госпожа ли — я прошу простить мне сей
нет, не повод — факт печальный; задремал я — вы стучали
тихо-тихо, словно сжалясь надо всей судьбой моей;
я едва расслышал, каюсь», — и открыл я дверь скорей.
Ни движенья, ни огней.

Вглядываясь в эту темень, я, напуган и растерян,
сомневаясь и надеясь, так стоял: «Мечтать не смей».
Тишина во всеоружьи все обволокла снаружи.
И — как-будто так и нужно, что-то шелестело в ней.
Прошептал: «Линор?» я. Эхом тень: «Линор!» вернулась мне.
Эхом праха и камней.

Я вернулся в мрак придела, но душа во мне горела
и услышал вскоре стук я, громче, яростней, сильней.
«Точно, — что-то, слышно четко: за оконною решеткой,
может, ставни бьют чечетку? — Тайну я постиг ночей.
Сердца дробь все тише; тайну разгадал я всех ночей:
просто ветер стал сильней.»

Не закрыл я ставни, верно! Там, кокетливый и нервный
Ворон, поступью надменной, знак былых священных дней,
взад-вперед ходил смиренный, горделивый и почтенный,
с миной лорда, или леди он влетел в чертог ко мне.
Взгромоздясь на бюст Паллады, сел, и замер, тих и нем.
Так и замер, тих, и нем.

Черный, мрака ночи хуже — воспаленный ум мой тут же
покорен был статью, стилем, благородством, верь, не верь.
«Пусть поник хохол твой, ну же: нет, не трус ты малодушный, —
мрачный, гордый Ворон дивный, с Берегов Ночных Путей,
величаво ль твое имя, как звучит, скажи скорей.»
«Никогда», — ответил зверь.

Восхищен я был немало тем, что птица понимала
все, хотя ответ сначала показался глупым мне.
Кто столь знатен, что отмечен, кто был удостоен встречи
с птицею, судьбы предтечей? Дверь, Паллада, а на ней —
Ворон в камере моей. Не увидишь в пляске дней, —
«Никогда» — имен странней.

Ворон, сидя одиноко на недвижном бюсте, только
это слово без умолку то добрей твердил, то злей.
Он вложил в него всю душу. Я дрожал, но жадно слушал,
тишину, шепча, нарушил: «Нет давно моих друзей;
завтра он меня оставит, как надежды прошлых дней…»
«Никогда!» — ответил зверь.

Поражен необычайно: тишину разбив случайно
без сомнений, чрезвычайно ворон был мне тем милей,
что хозяин его прежний, тяжким грузом безнадежным
нагрузил его небрежно отблеском мечты своей,
тяжкой, выстраданной, нежной. Всполохом мечты своей:
«Никогда» и впредь — «не верь!».

Ворон, — стильный, благородный, покорял мой разум вольный,
плел гримасы на лицо мне, нарекал смеяться, петь.
Не желая быть с ним рядом, я приблизился к Палладе,
а потом (чего же ради?) я напротив сел. Теперь
вдруг я понял, что хотел он мне прокаркать через дверь
этим «Никогда не верь».

Так сидел я, нем в догадках, что хотела-то украдкой
сообщить мне птица гладкой речью, сплошь из давних дней.
Что она еще сказала? Голова ее лежала
ровно здесь; я тот же бархат прижимал, что раньше ей
только ей — Линор — подвластен был. Но горечи потерь —
никому теперь, поверь.

Дальше — больше, дух сгущался; как кадилом на причастье
Серафимы гнали счастье и плясали у дверей.
«Неужели», — я воскликнул: «иже здесь, в каморке никлой
мне даровано прощенье от Линор и от потерь?» —
Да забудь ты все, что было, пей, до дна забвенья, пей:
«Никогда», «Всегда», «Теперь».

«Птица ль ты, исчадье ль ада, ты ниспослан мне в награду.
Бури вестник ли, парада, — Царь, Господь, или плебей,
осуши, неустрашимый, океан и гор вершины
преврати в пустыню счастья, да скажи же мне скорей:
где найти бальзам забвенья, чтоб забыться мне скорей?»
«Никогда!» — ответил зверь.

«Птица ль ты, исчадье ль ада, ты — пророк, моя отрада,
ты ниспослан небесами и богами, верь, не верь.
Успокой души страданья, посули мне адом, раем,
мимолетное свиданье: ангелов прекрасных дщерь,
мне обнять дано, я знаю, ангелов прекрасных дщерь…
«Никогда!» — ответил зверь.

«Стань же знаком расставанья; птицей зла», — как на закланье
я орал: «Ты, гость незваный, убирайся прочь, злодей!
Убирайся к бурям, к далям, чертов дурень, ты все лгал мне,
Камня не оставь на камне от больной души моей.
Клювом — в сердце; ноет рана. Прочь из камеры моей!»
«Никогда!» — ответил зверь.

Неподвижный, величавый, он сидел, как и сначала,
и из глаз его струился мрак, как дьявольский елей.
Лампа на пол свет бросала. Круг и в круге — тень плясала.
Черный ворон. Клетка дней. Сам себя я запер в ней.
Мне из камеры моей — нет, не вырваться теперь.
Ни-ког-да не верь. Не верь.

— Краткое описание - «Attribution» («Атрибуция») 3.0 Непортированная - Creative Commons