The Raven. Edgar Allan Poe, Ворон.

В полночь, в час ночной охоты, я летал и думал: что-то
скучно в северных широтах, надо бы отвлечься мне.
Я спикировал на хату где живет подслеповатый
глуховатый литератор — и расселся на окне.
Постучал по раме клювом, и затих, как черный бес,
вниз спустившийся с небес.

Как отчетливо я помню тот декабрь холодный, злобный:
я, голодный и бездомный, жрал синиц и голубей.
А писатель жил как цаца, пил ликеры, джины, шнапсы,
В честь Линоры нажирался каждый сука божий день.
Пел ей дифирамбы, стансы, звал ее к себе домой,
Приглашая в мир иной.

Я за шторой притаился, а чудак тайфуном взвился,
Натянул тугие джинсы, причесал пучок седин…
Помогая сердцу биться, повторял: «Мне это снится!
Это просто гость стучится, гость, мой вечный господин!» —
Он сидел во тьме один, клюв мой клацнул на ветру:
«Ты умрешь, и я умру.».

Крепок дух мой; когти сжал я, ну и что, что я — нежданный?
Были б жабры — стиснул жабры б, клювом выбил дробь в стекле.
Литератор оглянулся, о какой-то бюст споткнулся,
(Я замечу: это гнусно — бюст в пылище на столе),
Вдруг вздохнул, как будто грустно, стало вдруг в тиши ему
одиноко одному.

Вот, он смотрит вдаль, прищурясь, два шага к окну, тушуясь,
Пригибаясь, озираясь, обрывает клочья штор.
Тête-à-tête — тут я осанюсь, кланяюсь и улыбаюсь,
Клювом чуть стекла касаюсь: тонкий звон, немой укор.
Дед в своем репертуаре: «Ты, Линор?» — но я в ударе,
Говорю: «Забей, старпер!».

Распахнул мне створки настежь, хоть папаша и лядащий,
Но не полностью пропащий: чуть фрамугой не зашиб.
Я ему: «Приветик, дядя!» — он взмахнул рукой не глядя,
Приглашая в дом к Палладе, притомившейся в тиши.
Я влетел, плевать на время, сел на бюст, насрал на темя…
Взгляд писателя был пуст.

Обстановку разрядить бы! — Я исследовал изгибы
Губ и взгляды нелюдимых глаз безумца-старика.
Потоптался по Палладе, полетал разминки ради,
Пошагал, как на параде, поклевал ворс парика.
Надо что-нибудь сказать бы, я слегка потупил взор,
И прокаркал: «Я не вор!».

Что там этот дед услышал — я не в курсе, только вышло
Так себе знакомство, дышит с перебоями старик.
«Ты Линор?» — Меня спросил он. «Нет, чудак, я ворон сивый,
Не пытайся выгнать силой ты меня теперь.» — Поник
И расстроился. Скорей я метнулся до дверей:
«Дед, серьезно, да забей!».

В общем, дальше как в тумане. Дед рыдает на диване,
Ищет истину в стакане и твердит на все лады:
«Птица! Кто ты?» — «Да иди ты!» — Я прокаркался для вида,
Затаил уже обиду: вот беспамятны деды!
«Я — твой черный как бы ворон, мир тенями нынче полон,
В цепь души твоей закован,

Черный человек (Есенин), Черный Властелин (Бенж Гейни),
Черный дьявол, черный гений, я — твой крест, неси меня!
Расскажи, о чем тоскуешь, чем себя в ночи балу́ешь,
Чем живешь, кого целуешь?» — Крылья распахнул, маня
Старца тоже встрепенуться, оглянуться, разогнуться,
Отогреться от огня.

Ужас промелькнул за тенью глаз подверженных сомненью,
Слов моих хитросплетенье струн не тронуло души.
Литератор огляделся, пробежался взглядом скерццо
Через комнату и сердце гулко стукнуло в тиши.
«Уходи, дурная птица! Что плетешь за небылицы?
Улетай, давай, чеши!».

Приосанился я гордо, все-таки, пардон, порода, —
Быть стараюсь я с народом, только каждый раз — впросак.
Ухмыльнулся горбоносо: задавай свои вопросы,
Не гляди на птицу косо; ворон я, но не дурак!».
Он опять: «Линор, Линора», — что за скука, всё в миноре,
Не поймешь: и вправду горе, или так.

За окном уже светало, щелкнул я своим забралом,
И сказал: «Опять, сначала!» — надоел ты мне, злодей.
Пуст твой взгляд, твои стаканы, ну, сиди тут истуканом,
Проливай свою осанну по Линорочке своей.
Если б ты хотел совета, я б сказал: «Забудь про это!»
Я бы каркнул: «Дед, забей!».

В общем, вышел не прощаясь (я из Англии, печалюсь),
Улетел поближе к счастью, и подальше от людей.
Только вот с тех пор все чаще в синем небе, в дикой чаще,
В красном море — я, пропащий, все ищу себе удел.
И мне снится литератор, сука, падла, провокатор,
Улыбается, злодей: «Ну, попробуй сам, забей!».