Поэты живут, и должны оставаться живыми,
  но долг этот выкуплен бытом, рутиной, судьбой.
В своем ремесле — без карьеры — мастеровыми,
  идут на закланье и тащат свой крест на убой.

Поэты живут, и должны петь под эту сурдинку,
  шарманку шипами истертыми вечно терзать.
Развлечь нас на свадьбе, заставить скорбеть на поминках,
  вытягивать шею, плясать как больная гюрза.

Поэты живут, в расписание нот попадая,
  едва поспевая за веком в своем ритме рифм,
вращая чужих колесниц ржавым скрипом педали,
  безумным Сизифом влача свои камни в Коринф.

Поэты живут, доживают ненужной обузой,
  изгоями в круге коллег, и друзей, и семьи.
И лишь по ночам, в разговорах с возлюбленой музой —
  угрюмы, честны, нелюдимы, поют соловьи.

Награды не ждут, только разве нальют на прощание,
  давай-ка, Сашок, с тобой хлопнем да на посошок.
И в путь, без закуски, хотя накормить обещали,
но видимо как-то сегодня не слишком зажёг.

Не жалко распять, и раз десять тебя распинали,
  стигматами внутренних органов — пошла лютовать.
по четным лечиться, нечетным — писать к биеннале.
  Чтоб было не стыдно, но все-таки залитовать.

Прощанье — не меньше, чем смерть, как считают французы.
  Поэт, а поклоны бить тоже ведь не привыкал.
Но ночью, они каждый раз возвращаются к музе, —
  подобно заблудшим, больным, одиноким волкам.

Поэты живут, семь кругов, почти три километра,
  на спринтерах судьи рисуют чернилами крест.
Жизнь, харкая кровью, до смерти излюбит поэта,
  и муза не выдаст. И значит всевышний не съест.

The seven circles of rhyme

The poets live on, they must strive to keep living, Yet life, fate, and routine exact the steep toll. In craftsman's attire—no career, unforgiving— They march to the slaughter, drag crosses unwhole.

The poets live on, to sing beneath deaf conditions, Forever tormenting the hurdy-gurdy's worn sound. To cheer at the wedding, evoke at traditions Our sorrows at funerals, dance’s the viper unwound.

The poets live on, falling into the schedule, Scarce catching the century’s speed in their rhyme, Running circles for nothing, for wood-crafted medal, Mad Sisyphus, hauling their stones out of time.

The poets live on, drifting on in the mere existence, Rogues in family circles, among colleagues and kin. Yet only at night, at a sorrowful distance, Somber, bleak nightingales'es voices begin.

They hope not for prizes; just a toast to be honest— “Come, Allyx, let’s have one more shot for the road.” Then, off—unfed, though a dinner was promised; But somehow tonight, you were left in the cold.

No pity to torture—the routine has not changed. Stigmata consume your own organs with rage; Either hanging or flying, wrenched but avenged, That’s another time come to perform for the stage.

Farewell is as biting as death—the French say so dearly, The poet, for bowing and scraping, was never well fit. Yet nightly, he’s drawn to his muse, back sincerely, Like a lone, fevered wolf to the moon’s candlelit.

The poets live on, seven laps make two miles, On the lane, the referees cross out the slenderest chests. Life, spitting blood, loves the poet to death—as it smiles. If muse will not tell, then the Lord will not feast on the rest.